Краткий миг
Шрифт:
– О чём ты, солнышко моё? – встревожился он. Она не понимала. Только чувствовала, что потребуется много усилий, напряжения, а сил всё меньше, и непонятно, как всё это будет и как она выдержит.
Он целовал её заплаканное лицо, и ей показалось, что он тоже плачет. Может, так и было.
А потом они заснули, и Прасковья проснулась, когда было уже светло, а за окном светило солнце и искрился снег. Богдан сидел возле неудобного круглого столика за ноутбуком. Букет он переставил на глубокий подоконник одного из двух окон.
Прасковья обняла своего Чёртушку, тесно-тесно прижалась всем телом.
– С днём рождения, мой
– А ведь верно – нынче мой день рождения, – сообразил он. – Как вспомнишь, сколько мне лет – оторопь берёт.
– Пойдём позавтракаем? – предложила она.
– Мне надо ещё чуть-чуть пробежаться, чтоб не терять своих микроскопических достижений, – улыбнулся он.
– Ну беги, любимый! – она поцеловала его рожок. – Я пока приведу себя в порядок.
Он вытащил кроссовки и, как был в майке, вышел из комнаты.
Она встревожилась: на улице под минус двадцать, но возражать не решилась.
Вернулся Богдан бодрым, раскрасневшимся, помолодевшим, с голым торсом: обтёрся снегом. Она не знала, радоваться за него или беспокоиться: не случилось бы чего, ведь не слишком-то он здоров.
Похоже, и он тревожился об её здоровье. Пощупал губами лоб, как ребёнку:
– А у тебя нет ли температурки? Мне показалось, что ночью тебя знобило…
– Ничего, Богдан, всё нормально, – успокоила она. – Это не страшно, это женские дела. – Он посмотрел внимательно, но ничего не сказал.
Завтрак был в сводчатом помещении в полуподвальном этаже. Они сели в угол за колонну, где их было почти не видно, а они видели только маленькое окошко, расположенное на уровне земли. Прямо за стеклом искрился рассыпчатый снег. По стенам развешены фотографии, повествующие о монастыре, его истории и реставрации. Прасковья с любопытством вглядывалась в фотографии. «Следовало бы сделать белее развёрнутые подписи», – сказал в ней старый пропагандист. На прилавке замечательный домашний творог, который она ценит, свежайшее молоко с монастырской фермы, козий сыр, жирные желтоватые сливки, варенец с пенкой, ватрушки с творогом с пылу-с жару. Их приносила толстая, раскрасневшаяся от жара печи тётка прямо на противне и ссыпала в широкую низкую корзинку. Богдан после пробежки ел ватрушку с некоторым аппетитом.
Прасковья захватила на завтрак подарок – икону его святого покровителя – Феодота. Икона рукописная, специально заказанная у той самой известной иконописицы-реставраторши. Она была главная по реставрации их старого дома в Китай-городе. По правде сказать, занималась заказом иконы не Прасковья, а её помощник, и тот сделал всё с государственным солидным размахом, как для официальных подарков иностранцам: серебряный оклад, изящная деревянная коробка, справка о святом, напечатанная на настоящем пергаменте красивым шрифтом, стилизованным под устав. Прасковья, когда получила счёт, была несколько шокирована дороговизной иконы.
– Спасибо, Парасенька. Очень тронут, – он поцеловал ей руку. – Я не ценитель икон, но здесь видно очень тонкое письмо.
– Прочти «объективку» на твоего святого. Феодот – это Богдан по-церковному.
Богдан вытащил пергамент из коробки и принялся читать вслух:
«Священномученик Феодот был епископом в городе Киренее, на острове Кипр. Жил в начале IV века, в царствование жестокого гонителя христиан Лициния.
Ого, да тут и английский текст есть, да ещё и шрифт стилизован под готику.
Богдан смотрел на неё расстроганно-печально.
– Согласись, в ваших биографиях есть кое-что общее, – погладила его Прасковья по руке. – Ты ведь тоже сам явился.
– Ну… чуть-чуть есть общее, – согласился Богдан. – Правда, есть… Недаром существует мнение, что имя влияет на судьбу человека. Вот, видимо, отсюда и сходство. Как знать, может и у меня впереди два года. Не так уж это мало, если вдуматься. Мы прожили с тобою неполные семь, и это было так чудесно, так долго…
– А где это – Кириней? – поспешно спросила Прасковья, хотя её это не слишком интересовало.
– Это северное побережье, сейчас турецкая часть. Не слишком далеко от того места, где мы с тобой бывали.
Наконец Прасковья собралась с духом.
– Чёртушка! – проговорила она, глядя в его голубые лучистые глаза. – У меня для тебя ещё один подарок. Впрочем, кто его знает, подарок это или не подарок… – Он продолжал смотреть на неё с печальной лаской, подперев щёку ладонью. Ей стало страшно. Вдруг не надо ему всё это? Он так устал, да и она устала, зачем новые хлопоты?
Ей показалось, что в глазах его мелькнула догадка. Что делать? Надо сказать.
– Богдан, я, похоже, беременна.
– Солнышко моё, – он взял её руку и потёрся об неё лицом. – Неужели правда? Ты не ошиблась? Ведь мы с тобой… всего один раз… Неужели тогда?
– Выходит, что тогда. Срок ещё микроскопический. Однако тест показал. У меня, действительно, небольшая температура, ты верно заметил. Это бывает в начале беременности, называется термотоксикоз, скоро пройдёт.
– Девочка моя, я так ошеломлён, что… я даже не знаю, что сказать, – он подвинул свой стул к её, обнял за плечи. – Неужели это возможно? Так страшно… за тебя… и за всё. Страшно тебя отпускать. Мы, конечно, должны жить вместе, но заниматься всем этим: объяснением с мужем, разводом и прочим – это тебе сейчас не по силам. Ведь как я понимаю, дело не только в муже… Не хватало тебе ещё дополнительной нагрузки. Давай сделаем так: отдохни, просто отдохни эти два дня, а потом… потом решим, что и как – ладно?
– Ну, конечно, – легко согласилась Прасковья. – Всё равно дело сделано, сама судьба распорядилась, чтоб мы были вместе.
– Господи, ведь мы такие старые… – Богдан слегка прикусил нижнюю губу, словно вспомнив что-то страшное. – Впрочем, мои родители родили меня тоже довольно поздно.
– Скажи, – спросила она неожиданно для самой себя, – а твои родители любили друг друга?
– Да, – ответил он уверенно, словно удивившись её вопросу.
– Ты мало мне о них рассказывал. Кое-что об отце, а о маме – почти ничего…