Крайняя изба
Шрифт:
Дарья Шумилова с Жанкой тоже бы непрочь, хоть завтра, хоть когда, в Большие Ключики съехать, к народу поближе. К тому же и совхоз обещает всяческую поддержку: и денежную, и любую. Да без хозяина какой переезд. Без хозяина-то и гвоздочка маломальского в стенку не вобьешь, не то что переселяться.
А хозяин Шумиловых срок отбывает. Не скоро вернется. Полтора года осталось. Год отсидел и полтора осталось. Известное шоферское дело — аварию учинил. Сел выпивший за баранку и — пожалуйста, со встречным автобусом сшиблись. Хорошо без тяжких увечий обошлось, иначе бы на всю катушку загремел, не на два с
Вот ведь до чего выпивка-то доводит. Будь Дарьина воля, она бы этим пьянчужкам разнесчастным самую лютую казнь придумала. И в первую очередь Арсену своему. Ему что, он там посиживает себе, понашивает казенную одежку и обувку, кормят его там, а здесь живи, как знаешь. Жанка вовсе от рук отбилась, без ремня-то отцовского матери нисколько не слушается, учится, как всегда, шаляй-валяй, глазки уж парням строит.
Да и вообще, если бы Арсен знал, чувствовал хоть бы немного, каково тут приходится Дарье, как она пластается по хозяйству, живот рвет, ни днем ни ночью покоя не знает, особенно летом, — и дров ведь на зиму, и сена корове наготовить надо, — тогда бы сто раз подумал, прежде чем сесть за руль выпившим.
Одна старуха Кислицина собирается быть до конца на своем, богом ей отведенном, месте. Здесь она родилась, здесь прожила жизнь, здесь и умрет. Кому-то в отпущенные дни полмира объехать и облететь хочется, разные ему города, разные страны подавай, другому — и родной деревушки хватает с лихвой. И попробуй разберись-пойми, кто лучше, кто праведней живет свой век.
Старухе Кислициной под семьдесят, она еще, однако, в силе, проворна и легка на подъем и работу. Ходит Кислицина мелким, но спорым шажком, часто тукает кривой, шишковатой палкой, задубленной и почерневшей от времени, отшлифованной трясущимися бабкиными руками до золотисто-янтарных прожилин.
В свою долгую жизнь за двумя мужиками успела побывать: первый уж под конец войны «не поберегся», пал смертью храбрых в дальней, чужой сторонушке; второго, совсем еще справного, крепкого мужика, дурья башка подвела, сунулся потный в студеную речку — сердце не сдюжило. В счастливую свою, молодую и бабью пору Кислицина нарожала и поставила на ноги трех дочерей и три сына, которые, «чуть оперившись», улетели один по одному из дома — не было большого согласия меж детьми от разных отцов. Да и характер у матери был не сахарный.
Сначала почти все дочери и сыновья, по мере того, как у кого семейная жизнь складывалась, звали Кислицину к себе обещали ей спокойную, беззаботную старость, — много ли, мол, делов по городской, благоустроенной квартире: ни за водой, ни за дровами не бегать; много ли, мол, возни с одним-двумя внучонками: поднять лишь в положенный утренний час да в школу иль детсад отправить, — но старуха всем неизменно и твердо отказывала: «Разве я мало с вами, голопятными, нянчилась?.. Дайте умереть спокойно».
Кислицина знахарка. Кормит ее пенсия, знахарством — жива душа. И летом и зимой держится в избе старухи цепкий, неистребимый дух, дух жаркого, солнечного лета, дух выкошенного, обветренного луга, густой, сладковато-терпкий дух от развешанных на шнурочках по стенам и потолку пучков и пучочков трав, легких, сухих, почти невесомых. Висят эти пучки и пучочки, и поют, и позванивают тоненько от каждого резкого движения старухи,
Как только сходит снег, как только подсыхает дорога на Малые Ключики, так для старухи Кислициной и начинаются самые хлопотные месяцы, отбоя от гостей нет. Идут и идут из ближних и дальних деревень, и пожилые, и вовсе старики приходят, каждый со своим недугом, со своей болезнью, наружной иль скрытой, а бабы — те чаще всего мальцов приносят: тому грыжевой пупок заговорить, того от испуга, того от черного, дурного сглазу избавить. Случается, и издалека наезжают, из города. Земля слухом пользуется. Редки, ох как редки теперь в деревнях такие старухи!
Стоят июльские, жаркие дни. Сердцевина лета. Давно уж прошла пора цветения, пора тонких и нежных запахов, легких и мягких ветров, пора белых ночей и кроткого, ласкового неба. Сейчас пора созревания, духмяного воздуха, пора луговых и приречных туманов по утрам, пора неожиданных ночных гроз с тяжелым обвальным накатом громов, с яркими, голубыми, беспрерывными зарницами. Пора каких-то неясных, невесть откуда возникающих звуков, будто кто-то постоянно зовет тебя, окликает: в поле, в лесу, в лугах ли, а оглянешься — никого. Но в тебе уже все всколыхнулось, напряглось — ждет нового оклика, зова.
Жизнь в Малых Ключиках начинается рано. Первым, как всегда, поднимается Назар. Еще только-только забрезжило на востоке, а он уже на ногах, ходит-бродит по дому, кашляет со сна, трубит прокуренным махрой горлом, возится, копошится, бренча ключами, возле косилки — смазывает подшипники, втулки, закручивает, подтягивает гайки, задает овса лошадям, поит их у колодцев, ведет запрягать.
Лошадей пара: медлительный, но выносливый и тягучий мерин Моргун и трехлетка Крылатка, пегая, малоприрученная еще кобылка, первое лето ходившая пристяжной. Две другие лошади, сменка — каурый жеребчик Смелый и старая, опытная Марта, — пасутся в лугах, за огородами, спутанные. Их Назар после обеда, после дневной утомительной жары поставит в упряжь.
Назару на время сенокоса разрешено держать лошадей при своем хозяйстве — не гонять же их каждый день обратно в Большие Ключики. Фураж им Серега-тракторист подбрасывает, получает у завхоза на складе. Да и какой летом фураж коням нужен! Больше пусть на подножный корм налегают. Лошадей и дают с тем расчетом, чтоб откормились в сенокосные месяцы. Двойная получается польза: и с малоключевскими сенами Назар управится, и всех почти оставшихся совхозных коней откормит, наведет им круглые да гладкие спины.
Лошади наготове, топчутся уж заузданные. Пора и перекурить. В дороге-то, в тряске, какое курево. Назар садится на лавочку перед домом, достает кисет, бумагу, сворачивает, обильно слюнявя, толстую цигарку, сует ее в зубы, поглядывая вокруг, нашаривая спички по карманам.
Место высокое, далеко видно. Глубоко, в леса, уходит речная излучина. Мягким провалом вьется она, теряется в отрогах темно-зеленого взгорья, затянутого сейчас серой утренней дымкой. Много сбежалось к речке лужков и полян из леса, отчего зелень вдоль нее светла, нежна и пятниста, не размыта далью. Вьется, плывет над речкой, над самой ее водой, меж высоких стен прибрежного ольховника легкий, подвижный парок, прозрачный туманец.