Крайняя маза
Шрифт:
– Дурак ты, – сказал он, наконец, отечески. – И потому не понимаешь, почему я все это говорю. Про дурость, про обезьян, про апокалипсис через триста лет.
– Трепач, потому и говоришь.
– Да нет... Понимаешь, если мы срочно не станем людьми, то этот апокалипсис через великую сушь непременно наступит. Понимаешь, мы должны срочно забыть, что такое национальность, вероисповедание, богатство, первенство, бессмысленное размножение! Если не забудем и будем гнать пургу как прежде, то уже через несколько десятилетий, а может, и при нашей жизни, начнутся кровопролитные войны за территории, на которых можно существовать, слышишь, не жить, а существовать!
– Зря ты беспокоишься. Никакой великой суши не будет. Американцы клин клином вышибут – взорвут над Африкой и Китаем десяток-другой водородных бомб...
– Ну и что? – не понял Смирнов.
Стылый хохотнул.
– Как ну и что? Всемирная сушь ядерной зимой успокоится!
– Не удивлюсь, если так и будет, – сказал Смирнов, усмехнувшись. И проходя вперед, спросил:
– Что с машиной будем делать?
– Мимо гаражей каких поедем, заверни...
Смирнов остановился у первых попавшихся гаражей. Спустя пять минут, подарив "копейку" измученно-деловому владельцу доисторического "Запорожца", они поймали машину и поехали делить деньги.
Было десять часов. Было свежо. Евгений Александрович отрезвел. Ему казалось, что вечер только начинается.
13. Put me up, put me dawn, make me happy
Выйдя из машины у подъезда дома Смирнова, они наткнулись на оживленную Веронику Антоновну. Довольная на вид соседка прогуливала своего престарелого тойтерьера. Рядом с ней топтался сын Валерий, видимо, только что из магазина – в его пакете можно было разглядеть причудливую бутылку дорогого ликера, всевозможные сверточки и свертки с деликатесами в красивых упаковках, венчал их огромный кусок великолепной осетрины холодного копчения, ценою не менее тысячи рублей.
Тойтерьер облаял Шуру. Злостно облаял. Шура подумал: "Зря я тебя по стене не размазал!"
Смирнов, с трудом оторвав завистливый взгляд от осетрины холодного копчения, подошел к Веронике Антоновне. И узнал, что она получила небольшое наследство от внучатого племянника из украинского города Одессы и с завтрашнего утра собирается начать ремонт ванной, и что соседка Мария Ивановна уже рекомендовала ей хороших и не жадных мастеров-плиточников.
Поздравив соседку с удачей, Смирнов направился в квартиру. Валентина дома не было. Посадив Шуру в кресло, он заходил по квартире.
Его раздирали желания.
Ему хотелось остаться верным Юлии.
Ему хотелось постучаться к Марии Ивановне, якобы за газеткой с неразгаданным кроссвордом.
Ему, наконец, хотелось разобраться с этим таинственным Шурой.
Решив, что верен Юлии перманентно (хоть и с простительными душевными отступлениями) и что за газеткой можно зайти и после разборки (до двенадцати еще далеко), Смирнов уселся напротив гостя и уставился в него взглядом, требующим обстоятельного отчета.
– Ты что уставился? – опасливо спросил Шура.
– Получается, что Паша был не причем? Он не узнал твою светлость и, следовательно, в глаза не видел? И тогда получается, что мне и тебя надо было закапывать в яме у Пономарки?
– Почему и меня? А триста пятьдесят тысяч баксов? Если бы не я...
– Ты считаешь, что триста пятьдесят тысяч баксов – это красная цена за Юлию?
– Тебе решать... – пожал плечами Шурик. – По мне, она и...
– Слушай, мне надоело с тобой в светские игры играть, – перебил его Смирнов. Или ты мне все исчерпывающе рассказываешь, или я иду к Марье Ивановне за паяльником. Ты должен усечь, что вопрос с Юлией для меня принципиальный. Или я наказываю истинного виновника, или я есмь дерьмо на всю оставшуюся жизнь. Тебя я простил... нет, не то слово, тебя я оставил в живых из-за того, что поверил. Поверил, что заставили тебя сделать эту гадость. Мы, ителлигентишки, народ сентиментальный, понимаешь, мы все простить норовим...
– Знаешь, перед тем, как к делу перейти, я хочу сказать тебе в порядке благодарности за паяльник, что твоя Юлия тогда кончила, и кончила два раза... Как в песне поется: Put me up, put me dawn, make me happy.
– Врешь, сволочь! – выдавил Смирнов, багровея.
И решив, что в сложившейся ситуации уважающий себя человек должен выражать чувства и отношение не чем иным как незамедлительным рукоприкладством, бросился на Шуру.
Упал он на него невменяемым: Шура брызнул ему в лицо из газового баллончика.
14. Почему коньяк Камю получил Нобелевскую премию
Очнулся Смирнов в половине двенадцатого.
"До чего же нехорошо на душе..."
"Какого черта я на него бросился?"
"А... Из-за Юлии..."
"Врет, собака... Что два раза кончила"
"Сволочь".
Собравшись с силами, Смирнов встал на ноги. Пошатался. Поискал пистолет. Не нашел. Вспомнил о кейсе с долларами. Пошел в прихожую. Открыл дверцу шкафа.
Чемоданчика не было.
Смирнов нервно захихикал.
Конечно, могло ли быть иначе? С ним? Вечным неудачником? И что теперь?
Долларов нет.
Любимую оговорили. Не отмоешь.
В холодильнике пусто.
Любовь Ивановна, наверное, уже спит.
Вот жизнь!
Звонок. Длинный, противный звонок телефона времен развитого социализма.
"Это – мать. Скажет какую-нибудь гадость.
Что нищий, что оброс, что нечего надеть.
Нет, без бутылки не обойтись".
Звонил сын:
– Слушай, папуль, ты там кейс с баксами так бездарно спрятал. Это при твоем-то замке.
– Ну и что?
– Я его перепрятал.
"Вот паразит!"
– Где?
– Ха-ха! Поищи.
Кейс нашелся под ванной. Он был пуст.
Доллары были в морозильнике. За куриными окорочками по тридцать семь рублей за килограмм. "Весь в меня, – порадовался Смирнов за сына. – И шутки мои".
Смирнов обожал глупые шутки.
Однажды мать Валентина, прибежав с работы с полными сетками, обнаружила на нижней полке холодильника шахматную доску с ферзевым гамбитом на шестом ходу белых.