Крайняя маза
Шрифт:
– Я по большому хочу, – заволновался Шурик (Смирнов не заклеивал ему рта).
– Фу, как пошло... – скривился Смирнов. И горестно вздохнув, заключил:
– Нет, видимо, я не гомик. Истинного гомика твое заявление воодушевило бы. Но ты не радуйся. Времени у нас с тобой полно. Я сейчас посижу, покурю, пивка попью – там, в холодильнике, у меня пара бутылочек завалялась... А потом тебе будет плохо, очень плохо. Короче, у меня есть все для плодотворно-творческого заплечного процесса. Все будет на высшем уровне, гарантирую. И иголок под ногти запущу – их у меня полно, – и ремней из спины нарежу, и яичницу сделаю, и глазки по одному выну... Стальной столовой ложкой. Она от бабушки у меня осталась. Крепкая, советского
Шурик попытался освободиться. У него не получилось. Наблюдая за его потугами, Смирнов почувствовал себя не в своей тарелке. Но деваться было некуда. И он решил заговорить себя.
– Ну, уж извини за натурализм, – вздохнул он. – Ты помнишь, что с моей любимой женщиной сделал? Помнишь, конечно... И я должен тебя за это мучительным образом убить, хотя, скажу честно: сам процесс убиения, не смерть, а именно процесс убиения, будет мне чрезвычайно неприятен. Понимаешь, я интеллигент, интеллигентишка вшивый в четвертом поколении, и мне уважение к человеческой жизни и достоинству прививали с молодых ногтей. Короче, мне противно будет тебя пытать, очень противно... Но я человек философски грамотный, и потому смогу придумать, как это сделать качественно и без идеологических колебаний. Точнее, я уже придумал. Я придумал, что эта моя однокомнатная квартира есть Ад, а ты есть великий грешник. А я в ней – всего лишь черт, подневольный исполнитель Божьей Воли, палач короче. Ты знаешь, умные люди говорят, что все проблемы имеют семантические корни. Я понимаю это так: если обрисовать проблему другими словами, то она, скорее всего, исчезнет. Вот и с нашей проблемой так. Если я назову себя интеллигентом, то, конечно, мне придется бежать на кухню за аптечкой, чтобы смазать твои колени, которые ты успел ободрать об этот жесткий и давно нечищеный ковер. А если я назову себя подневольным служителем Ада, то побегу туда же за паяльником, побегу, чтобы сделать тебе очень больно...
Бандит беззвучно завалился на бок. Смирнов обеспокоился, и, подойдя к пленнику, склонился над ним:
– Ты что, умер, что ли? Вот подлец!
Шурик не умер, он от страха потерял сознание. Или сделал вид, что потерял.
– Вот дела! – покачал головой Смирнов, освидетельствовав пленника и обнаружив, что он действительно лишился чувств, то есть на тумаки и щипки не реагирует. – Правду говорят, что чем гаже негодяй, тем слабее у него коленки. Нет, не верю, что такой здоровый мужик свалился в обморок об одного упоминания о паяльнике. Просто разжалобить хочет... Вот, мол, какой я нежный. Ну, погоди, сейчас я тебя растормошу!
Спустя некоторое время Шурик был приведен в чувство при помощи нашатырного спирта и пары более чем ощутимых ударов по ребрам. Вернув его в прежнее положение, Смирнов пошел на кухню за пивом.
Ситуация его занимала. Всю сознательную жизнь он по капле выдавливал из себя тупость, жестокость, бессовестность, а они не уходили, наоборот, становясь, время от времени, на ноги, загоняли его в угол. "Если звезды есть на небе, значит это кому-то нужно, – думал он, застыв в прострации перед раскрытым холодильником. – Значит, коли есть на свете тупость, жестокость и бессовестность, то они нужны людям? Они – не что иное, как продукт естественного отбора? И если они есть во мне, значит, они нужны мне? Мне и обществу, в котором я существую? И я живу в нищете только потому, что не использую их так, как надо, так, как используют другие? Те, которые добиваются успеха? Так может, использовать этот шанс и попытаться стать другим? То есть самим собой?
Вернувшись в комнату, Евгений Александрович, попил пива, поглядывая на пленника. Покончив с бутылкой "Останкинского", сделал свирепое лицо и начал допрос.
– Кто тебе заказал Юлию? – спросил он, ощутимо ткнув пленника носком ботинка в бок.
– Никто мне ничего не заказывал... – просипел
Смирнов закурил сигарету, закурил только для того, чтобы затушить окурок о зад пленника. Жестокость, так жестокость. У всякого жанра свои законы.
– А сегодня почему в подъезде оказался? – спросил он, затянувшись несколько раз.
– Решил дело доделать... Десятую квартиру знаешь? Она на третьем этаже. У меня на нее наводка.
В десятой квартире (объединенной с девятой) жила весьма состоятельная женщина. Смирнов не поверил, что его простецкую дверь можно было спутать с бронированной дверью Марии Ивановны, красивой владелицы нескольких галантерейных магазинов и бутиков под общим названием "Русская красавица". Разочарованно покачав головой, он затушил сигарету в пепельнице и пошел на кухню за паяльником. Он лежал в ящике под электроплитой.
"А может, и в самом деле вставить? – подумал он, разматывая шнур. – Уже в течение десяти лет я живу в обществе, в котором образ паяльника тесно ассоциирует в воображении людей не с оловом, канифолью и поделками из жести, а с анальным отверстием. Вставлю и стану другим человеком, человеком, соразмерным своему времени. А соразмерность времени – это, как не крути, жизненный успех, девяносто девять процентов жизненного успеха... Как все-таки здорово устроен мир, как просто: сунешь паяльник в задницу этому недочеловеку, и тут же все переменится... Переменится, и тут же в мою дверь позвонит шофер личного "Мерседеса", моего личного "Мерседеса". А позади него будет стоять томная сногсшибательная Юлия фон Остроградская в шубке из шиншиллы, будет стоять, сияя бриллиантовым блеском и преданно улыбаясь. "Нас ждут в Кремле, милый!" – будет говорить она, на самом деле желая, как можно быстрее остаться со мной наедине.
Нет, суну. Ой, суну!"
Смирнов вошел в комнату с паяльником в руке. Медное жало горело ожиданием. Ослепленный им, Шурик закричал. Лицо его покрылось красными пятнами. Глаза полезли из орбит.
– Ори, сколько хочешь, – успокоился Смирнов. – Сейчас время такое – фиг, кто прибежит. А меня разозлишь... Черт, не там тебя привязал. Придется удлинитель тащить.
По щекам бандита потекли слезы.
– Так кто тебя послал? – решил дать ему шанс Смирнов.
– Никто не посылал, – заканючил Шурик. – Я же говорил, что случайно в твою квартиру зашел. Дверь у тебя не захлопнулась, вот и зашел.
– Да, дверь у меня фифти на фифти захлопывается. Все времени нет замок починить, – обернулся Смирнов к предмету разговора. – И сейчас, похоже, не захлопнулась. Ты подожди, я сейчас.
Бросив паяльник в кресло, Смирнов пошел к двери. В прихожей его глаза наткнулись на переноску, лежавшую под тумбочкой. Подняв ее, он вернулся в комнату, включил в розетку. Спустя минуту паяльник начал попахивать канифолью. Жало его норовило ткнуться в обнаженное бедро Шуры.
– Ты как предпочитаешь? Погорячее или как? – спросил Смирнов, усаживаясь в кресло. Ну, какая степень ожога тебя удовлетворит? Поясню, что первая степень – это покраснение, вторая – пузыри и обнаженное мясо, а третья, на мой взгляд, самая классная, это обугливание. Представляешь, обугливание? Да такое, что в твоей заднице антрацит можно будет добывать.
Пленник не ответил, не смог: судороги сжали ему горло. Смирнов решил не торопить событий: все должно быть прочувствовано. Он уселся в кресло, вытащил сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой.
Сигарета осталась не зажженной.
– Выключи прибор, я все расскажу... – кое-как сладив с голосовыми связками, выдавил Шура. – Развяжи только.
– Нет, развязывать я тебя не буду. Ты парень накаченный, побьешь еще, – покачал головой Смирнов. – А паяльник, пожалуй, выключу. По новой нагреть его не долго. Так что ты мне хотел сказать?