Крайняя необходимость

Незнанский Фридрих Евсеевич

— Почему вы так в этом уверены? — опешил Великанов.

— Потому что знаю свои права, — усмехнулся Гном. — Да вы не волнуйтесь. Вы знаете, что это такое — смотрящий?

— Приходилось слышать, — сдержанно сказал Великанов. Он вспомнил, что последнее время до него доносились отголоски разговоров (точнее, всеведущий Крикунов доносил), что на зоне не осталось авторитетных воров и с новым этапом должен приехать новый смотрящий. Неужели этот самый Гном… — Великанов почувствовал, как у него пересохло в горле. — И что?

— Я не закончил свою мысль, — напомнил Гном. — Индия. Баньян. Понимаете?

— Нет.

— Слушайте, у вас чаек нормальный есть? Давайте чифирнем как положено, не возражаете? Пациентов у вас в ближайшее время не будет, я гарантирую.

Великанов заварил по пятьдесят граммов заварки на кружку, и пока она настаивалась, Гном развивал свою мысль:

— Баньян — хитрое дерево. Семечко баньяна попадает в трещину коры другого дерева и растет, оплетая своей кроной крону дерева-хозяина. Потом баньян пускает вниз корни, они утолщаются и превращаются в стволы. А крона ползет дальше. Представляете?

— Вы, похоже, большой поклонник ботаники? — предположил Великанов.

— Я к чему веду… — не отреагировал Гном. — У дерева-леса может быть несколько тысяч стволов! Этот баньян живет много веков, пока его не уничтожит буря там или наводнение. Так вот, наши леса вокруг лагерей — это же сущий баньян, как вы считаете? Одно сплошное дерево — один сплошной лесоповал.

— Неплохой образ, — оценил Великанов.

— Стараемся, — скромно покивал Гном. — Чаек заварился?

Великанов подвинул ему кружку.

— Спасибо… Я смотрю, неплохо вы тут устроены, уважают вас, ценят. Ну и правильно делают.

Великанов неопределенно пожал плечами.

— Это я к тому, что срок-то на вас немалый висит — за двойное-то убийство. Значит, понимают люди: доктор Великанов к нам надолго пожаловал, надо создать ему подходящие условия для работы… ну и вообще для жизни. Условия для жизни — это ведь важно, а, Сергей Сергеевич?

— Вы о чем сейчас говорите? — Великанов чувствовал в этих общих фразах какое-то скрытое напряжение. То, что его собеседник, совсем недавно появившийся на зоне, уже был осведомлен о его личных обстоятельствах, большого удивления у Великанова не вызвало, хотя все равно было неприятно.

— О чем говорю? О жизни нашей грешной. Вы знаете, Сергей Сергеевич, что в Ветхом Завете продолжительность человеческой жизни определяется в семьдесят лет?

— Точно? — засомневался Великанов.

— Точно, — успокоил Гном. — Девяностый псалом, не трудитесь проверять. И что еще важнее, Геродот говорит то же самое. Но это неверно и основывается на грубом, поверхностном толковании каждодневного опыта.

Великанов уже не удивлялся ни Ветхому Завету, ни Геродоту.

— Почему? А как же Данте? «Земную жизнь пройдя до середины, я заблудился в сумрачном лесу». А ему было тридцать пять, когда он это написал. И в эпоху Возрождения полноценную жизнь оценивали в семьдесят лет.

— Ерунда! — отмахнулся Гном. — Если бы естественная продолжительность жизни была семьдесят — восемьдесят лет, то люди умирали бы в эти годы от старости. А на самом же деле все не так, и вы как медик знаете это лучше других. Они в этом возрасте, как и в более молодом, умирают от болезней, а так как болезнь есть очевидная аномалия, то такую смерть нельзя назвать естественной. В сущности, век человека девяносто — сто лет. Вот в эти годы люди умирают только от старости, без болезней, без хрипа, без судорог, без предсмертной борьбы, иногда даже не бледнея, большей частью сидя, после еды. Они, собственно, даже не умирают, а просто перестают жить.

Великанов смотрел на Гнома во все глаза, внутри у него все похолодело. Сейчас происходила странная вещь: этот невероятный Гном внятно и рационально озвучивал то, что копилось у Великанова в душе уже многие годы.

— …Смерть раньше этого возраста вызывается лишь болезнями, а потому преждевременна, — говорил Гном. — Упанишады вполне правы, определяя естественную продолжительность жизни в сто лет. Человеческую жизнь нельзя, в сущности, назвать ни длинной, ни короткой, так как именно она и служит масштабом, которым мы измеряем все остальные сроки.

— Что вы имеете в виду?

— Различие юности и старости в том, что у первой в перспективе жизнь, у второй — смерть, что первая имеет короткое прошлое и долгое будущее, вторая — наоборот. Правда, старик имеет лишь смерть перед собою, у юноши же впереди — жизнь; но еще вопрос, что привлекательнее и не лучше ли, вообще говоря, иметь жизнь позади, чем перед собою? Ведь написано же в Екклезиасте: «День смерти лучше дня рождения». Во всяком случае, желание жить долго — весьма смелое, недаром испанская пословица говорит: «Кто долго живет — видит много зла».

— Испанская? — повторил Великанов.

— Ну да.

— Слушайте, откуда вы всего этого нахватались? — не выдержал Великанов.

— Тайна сия велика есть, — засмеялся старик.

— Да ладно вам!

— Просто где-то читал, что-то запомнил.

— Но ведь все что-то где-то когда-то читают и у всех…

— Что — у всех? Дырка в голове? — поинтересовался Гном, хитро сощурившись — ни дать ни взять сцена из поэмы Твардовского «Ленин и печник».

— Да не в этом дело, — махнул рукой Великанов, — просто вы словно мои сны украли.

— Надо же, какие сны у вас, — покачал головой Гном. — А я думал, на зоне всем бабы снятся. Мой собственный немаленький опыт в первую очередь об этом свидетельствует.

— По-всякому, — коротко сказал Великанов. — Объясните, почему вы со мной столько разговариваете? У меня такое чувство, что вы обо мне что-то серьезное знаете, а между тем я о вас — ничего. Я, знаете ли, из-за этого нервничаю. Я не привык. Что вам от меня нужно вообще, а?!

Гном криво усмехнулся:

— Так вам сразу все и скажи. Дайте же и мне удовольствие получить от процесса.