Кража по высшему разряду
Шрифт:
Профессор был сражен наповал. Весь облик прелестного юного создания служил неопровержимым доказательством рассуждений физиолога о роли симметрии и золотого сечения в природе. Но одновременно с радостной уверенностью в его душе родилось и стало расти неведомое прежде профессору смутное беспокойство. Столь правильные черты лица и безупречная фигура новенькой всем своим существованием опровергали теорию происхождения видов, которую исповедовал профессор. И вообще весь его выстраданный с юности атеизм вдруг оказался под угрозой. У такой красоты могло быть лишь единственное, божественное происхождение.
Словом, профессор влюбился, как мальчишка, с первого взгляда. И, сам не желая того, принялся блистать перед новенькой интеллектом, эрудицией и прекрасными манерами «из прошлой жизни». Неудивительно, что Ольга вскоре была сражена мощным напором обаяния этого удивительного человека, так выгодно отличавшегося от простых и незатейливых парней, которые смущенно и одновременно нахраписто ухаживали за ней в институте.
Нравы тогда еще были довольно свободными, особенно в научной среде, а разборки на партийном собрании беспартийному профессору не угрожали. Словом, роман закрутился, и довольно быстро Ольга родила Изольду, младшую дочь профессора.
Первое время Карл Иванович искренне считал, что вскоре все как-нибудь само собой уладится, он станет жить вместе с Ольгой и Изольдочкой и короткое счастье их мимолетного общения растянется на всю оставшуюся жизнь.
Но время шло, решимость уйти из прежней, тоже горячо, но как-то по-другому, ровно и без надрыва любимой семьи таяла, а острота нового чувства постепенно сглаживалась напряженной работой. Профессор продолжал жить прежней жизнью и тайно мечтать об Ольге, пока однажды не сделал неприятное открытие: они с Ольгой не очень подходят друг к другу в обыденной жизни. Коллеги на работе, уважавшие суждения друг друга и фанатично увлеченные наукой, они были одинаково равнодушны к быту, скорее даже презирали его. Короче, их совместная жизнь грозила перейти в бесконечное выяснение отношений по поводу грязной посуды и неглаженых пеленок. Между тем Марта Петровна, официальная жена Карла Ивановича, упрямо и мудро делала вид, что в семье ничего не происходит, и по-прежнему не выпускала мужа с утра из дома без двух кусков белого хлеба с маслом и отварной говядины, аккуратно завернутых в вощеную бумагу. Каждое утро профессора Шмидта ждали белоснежная накрахмаленная рубашка на плечиках и вычищенные до блеска английские ботинки. А гостей, которые по традиции захаживали к ним по воскресеньям, каждый раз удивляло какое-нибудь новое кулинарное чудо: гусь с яблоками, пирог с вязигой или заливной поросенок.
Словом, все планы Карла Ивановича поступить с Ольгой «как подобает честному человеку», то есть оформить в ЗАГСе брак, постепенно растворились в научных обязательствах, в радостях и обязанностях семейной жизни. Впрочем, и Ольга, как женщина умная, вскоре тоже поняла, что они совсем не подходят друг другу, и даже вздохнула с облегчением. Ей, ненавидящей быт, совсем не улыбалось всю оставшуюся жизнь крахмалить пожилому мужу рубашки и печь пироги. Бывшие любовники расстались без надрыва и договорились, что Карл Иванович будет навещать дочь, когда та подрастет.
И профессор сдержал слово. Когда Изольда стала старше, отец брал ее на прогулки в парк, где катал по озеру в лодке, кормил мороженым и покупал в городе красивые книжки с картинками.
Порой, исподволь поглядывая в лаборатории на бледную, худую, измученную сверхурочной работой Ольгу, он укорял себя, что его помощь Ольге и дочке ничтожно мала. Девочка росла. Денег требовалось все больше. Случись что с матерью, участь Изольды — убогий советский детдом. А допустить это профессор никак не мог. Необходимо было обеспечить девочке будущее.
В те годы с экранов кинотеатров неслось: «Каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране». Однако сам Шмидт был уже не молод, трезво смотрел на свое здоровье, а также внезапные жестокие перемены нового времени, сломавшие в конце тридцатых не одну судьбу и не одну блестящую карьеру. Несмотря на увлеченность наукой и отстраненность от быта, ценность денег и вещей из «прошлой жизни» русский немец Шмидт понимал вполне. Однажды воскресным утром, когда Марта Петровна отправилась на рынок за свежей курочкой для бульона, деревенским творогом и овощами, он извлек из кладовки пропыленный холст, завернутый в простыню. Волнуясь, профессор развернул полотно. С холста на него смотрела немолодая властная дама с медными волосами, убранными в затейливую прическу. На даме было платье цвета старой бронзы с темными кружевами. Позади дамы виднелся барский дом с колоннами и пруд. «Прости, старая графиня, нам все же придется расстаться», — пробормотал Карл Иванович, перевернув холст вверх изнанкой. В комнате взвился и повис в воздухе столб пыли. Затем профессор достал из кармана добротного английского костюма, в котором ходил на службу, не менее роскошную ручку с золотым пером. Секунду помедлив, он вывел четким почерком надпись в правом верхнем углу холста: «Дорогой дочери Изольде Гурко на память от отца Карла Шмидта в день ее совершеннолетия». Потом с аккуратностью ученого-экспериментатора скатал холст в тугую трубку, завернул его на этот раз не в старую простыню, а в плотную бумагу, уцелевшую после похода жены в универмаг, и, надев все тот же английский костюм, отправился в гости к давнему, еще гимназическому другу Артемию.
На его счастье, Артемий Саввич оказался дома.
— О, Карлуша, какими судьбами! — обрадовался он. — Заодно и пообедаем вместе.
Карл Иванович жестом остановил его:
— Извини, Тема, не могу, должен вернуться домой, пока Марта не хватилась. У нас ведь сегодня опять к обеду гости. Так что я сразу к делу. У меня к тебе огромная просьба. Ты ведь по-прежнему работаешь в Русском музее?
— Ну да, а почему ты спрашиваешь? Сам все знаешь. Месяц назад мы встречались там на вернисаже Кончаловского. — Артемий пораженно уставился на приятеля, и его густые брови поползли вверх.
— Тем лучше. Ты не мог бы удостоверить подлинность одной картины…
— Ну, конечно. Этой, что ли? — усмехнулся Артемий, показывая театральным жестом на холст. — А к чему вся эта спешка? — спохватился он. — Ты что, час назад ограбил Эрмитаж?
— Сейчас поймешь, — серьезно сказал Шмидт, и Артемий тоже перестал улыбаться.
Профессор развернул холст и выжидательно уставился на друга.
— Что ж, холст в хорошем состоянии, — с первого взгляда оценил картину Артемий Саввич. — Работа более чем столетней давности, написана не ранее начала девятнадцатого века. Фамилию художника с ходу назвать не могу, скорее всего, из бывших крепостных, ныне забытых. Однако написана картина, бесспорно, мастером. Откуда она у тебя?
— Семейная реликвия, — усмехнулся Карл Иванович. — Матушка говорила, что это портрет моей прапра… в общем, со многими прабабушки, графини Шаховской. Она была родоначальницей нашей семьи. Немецкая ветвь появилась гораздо позже. Картина передавалась в нашей семье из поколения в поколение по мужской линии. Настала пора изменить традицию.
Карл Иванович перевернул холст, и Артемий Саввич увидел дарственную надпись.
— А, понятно, — сказал он, комично вздохнув и якобы смахнув невидимые капельки пота. — Ты не ограбил ничьи запасники. Просто решил обеспечить будущее Изольдочки. Что ж, ты прав, Карлуша, с каждым годом картина будет только дорожать. А какова моя роль в этой истории?
— Артемий, прошу тебя как верного друга. — Карл Иванович поправил пенсне, и его низкий и обычно властный голос слегка дрогнул. — Во-первых, напиши официальное заключение, подкрепленное авторитетом Русского музея, что картина представляет собой несомненную художественную ценность. А во-вторых, храни пока ее у себя. Если не боишься, конечно.
— Я давно уже ничего не боюсь, — усмехнулся Артемий Саввич. — А как долго прикажешь хранить?
— До совершеннолетия Изольды. Если буду жив и к тому времени не окажусь в местах не столь отдаленных, то заберу ее у тебя и подарю Изольдочке. А в случае моего отсутствия ты сам возьмешь на себя эту миссию. Хочу, чтобы дочь распорядилась картиной по своему усмотрению. А если передать холст Ольге, она, чего доброго, вскоре продаст полотно по дешевке и пустит все денежки на свою бесценную науку. Бытовые и жизненные проблемы ее, как ты знаешь, совсем не интересуют…