Кража по высшему разряду
Шрифт:
Изольда резала в тарелке блинчики, вспоминала о матери и негромко рассказывала о жизни на чужбине. Ее руки, когда-то молочно-белые, с точеными пальцами, выдавали возраст увеличенными суставами и темно-коричневыми пятнами на тыльной стороне кисти. Однако улыбка осталась прежней, пленительно-нездешней, из старого французского кино. Инна слушала ее чудный, совсем не изменившийся голос и поеживалась под плащом. Боже, ну почему она всегда попадает в этот сырой и туманный город в самое мерзкое время года, в ноябре или в декабре! Когда световой день длится всего несколько часов, да и то эту мокрую, противную морось вряд ли назовешь днем… Она заметила, что Изольду тоже слегка знобит, и заказала им по рюмке коньяка. Выпили, не чокаясь, помянули
О, если бы Ольга только знала — тогда, незадолго до страшной войны, — как буквально, каким жестоким и неожиданным образом вскоре воплотятся в жизнь ее мечты о мире чистой духовности! В блокадном Ленинграде быт напрочь исчезнет, потеряет значение, а сила духа, наоборот, станет главной материальной ценностью, дающей силы выжить порой вопреки голоду и болезням.
Началась война, и Ольга, отправив дочь и мать в эвакуацию, осталась служить врачом в Ленинграде. Врачам-психиатрам сразу выпало столько работы, что лишь каким-то немыслимым, неженским усилием воли хрупкая, почти бестелесная Ольга заставляла себя не падать в обмороки от усталости и держаться, подавая пример мужчинам. Нервы молодых пилотов, совершавших первые боевые вылеты, частенько не выдерживали, у здоровых и крепких парней случались истерики, и доктор Ольга Михайловна Гурко помогала им не сойти с ума, вернуться в строй, выжить. Ольга еще больше похудела, почти высохла, талия стала по-девичьи тонкой, а в уголках рта появились жесткие складки и первые седые пряди на лбу.
— Знаешь, мать почти не рассказывала ни мне, ни дочерям о войне, — однажды призналась Изольда. — Не любила ее вспоминать, как все блокадники. Понимала, что и мысли ее, и поступки того времени будут непонятны в иной системе координат и, может быть, даже покажутся нам полным безумием — то есть тем, с чем она всегда профессионально боролась.
Был еще момент, заставлявший Ольгу уходить от разговоров о прошлом. В войну загадочно исчез в эвакуации ее бывший гражданский муж, профессор Шмидт. Мало ли людей пропадало в те годы, однако отец Изольды был немец, и это обстоятельство придавало всей истории не только драматический, но и весьма опасный характер. Всерьез опасаясь за будущее дочери, Ольга вычеркнула ее отца из своей жизни и из биографии Изольды.
— Пусть лучше в графе «отец» будет прочерк, чем «пропал при неизвестных обстоятельствах», — рассуждала про себя Ольга. Изольда, вопреки расхожим представлениям о красавицах, была умна, блестяще училась, и портить девочке карьеру было грешно. На все вопросы дочери об отце Ольга отвечала сухо и уклончиво, и у юной Изольды задолго до появления в мире первых детей из пробирок зародилось подозрение, что ее зачали подобным непорочным путем. Хотя она смутно помнила, как в раннем детстве отец водил ее гулять в парк и катал на карусели. Помнила его крупную фигуру и сильные руки, покрытые веснушками и рыжеватыми волосами, закручивающимися в маленькие колечки.
После войны Ольга так и не смогла вернуться к подробному мирному быту. Да и неинтересен был он ей, впрочем, как все, что не касалось работы. То есть психического здоровья и нездоровья человека, которое включает в себя столько миров, что по сравнению с ними осязаемый мир и есть сплошная иллюзия. В итоге домашние дела и заботы Ольга свела к необходимому минимуму. Белье сдавала в прачечную, дома почти не готовила, покупала полуфабрикаты в кулинарии. Правда, обычно она брала продуктов столько, что даже с помощью родни съесть их все было немыслимо. Страшная память о блокаде сидела в ее сознании, не отпускала, несмотря ни на какую житейскую логику дочери. И что удивительно, сама Ольга ела совсем мало, оставаясь до конца дней сухонькой, как щепка.
Из-за еды у бабушки Ольги частенько случались ссоры с Изольдой. Та никак не могла вылечить дочерей от диатеза. Шоколад от бабушки был везде: и в секретере, и под подушками, и в школьных ранцах. Плитки «Гвардейского», россыпь «Мишек», «Трюфелей» и «Белочек», огромные коробки «Ассорти», обвязанные золотистой тесьмой, шоколадные зайцы и деды морозы… По утрам, оставаясь наедине с внучками, бабушка заваривала им на завтрак горячий шоколад. Она прекрасно помнила: в блокадном Ленинграде именно шоколад помог многим пилотам не погибнуть от истощения, поддержал раненых, да и ее саму не раз спасал от голодного обморока. Как профессионал, Ольга краешком сознания понимала: блокада навсегда искалечила ее душу. Однако не смогла до конца дней победить страх голода…
Зато наряды ее совершенно не интересовали. Лет двадцать подряд она носила темно-синий шерстяной костюм, серый плащик и маленький, слегка траченный молью, все тот же типично питерский темно-синий беретик. Когда ей было уже за семьдесят, Ольга Михайловна с готовностью приняла приглашение поработать врачом в загородной больнице для хроников: там и жила до последних дней на всем готовом, чтобы не быть в тягость дочери и внучкам.
ЧЕЛОВЕК ИЗ «БЫВШИХ»
Отца Изольда почти не помнила. Этот крупный, неспешный, немногословный мужчина был так не похож на новых людей, которых породило бурлящее, энергичное, беспокойное и жестокое время, что казалось, будто его просто вырезали из прежней жизни и целиком перенесли в новую эпоху. Словно бумажные фигурки, которые Изольда любила вырезать в детстве из старинных журналов. На кипу чудом уцелевших от печки-буржуйки дореволюционных изданий она однажды наткнулась в кладовке их питерской довоенной коммуналки. Там были дамы в кокетливых шляпках и длинных, всегда слегка помятых платьях (синтетику тогда еще не изобрели), мужчины в котелках и элегантных костюмах, очаровательные дети в матросских костюмчиках и ботинках с высокой шнуровкой. Мир, спрятанный в пожелтевших страницах, стал для нее прекрасной сказкой, которая оказалась гораздо интереснее новых книжек, изданных советскими издательствами для будущего юной страны. Через много лет таким же волшебным миром покажется ей страна пряничных домиков и замков южной Германии. Правда, новое очарование окажется еще короче, чем в детстве.
Карл Иванович Шмидт был бы своим человеком в любой сказочной стране. Его старомодное пенсне, пушистые усы и часы на цепочке так и просились в сказки Ганса Христиана Андерсена.
А наяву он был серьезным ученым-физиологом, правой рукой великого Ивана Павлова. Статьи Шмидта по физиологии переводились и обсуждались во всем мире. Карл Иванович был убежден, что научные истины не зависят от политических страстей, бушующих за окном. И продолжал, как незабвенный булгаковский профессор Преображенский, жить в своем замкнутом мире, словно он, этот мир, за последние пятнадцать лет ни капельки не изменился. Там, как и раньше, бушевали научные споры, неделями продолжались кропотливые эксперименты, составлявшие суть и смысл его жизни, а быт был простым и здоровым, свободным от безвкусной роскоши новой советской буржуазии.
Лишь однажды стройный и размеренный ход его жизни был нарушен. Это случилось в тревожный день ранней весны, когда снег еще лежит, но солнце уже светит нещадно, даря небу ярко-бирюзовые и лазурные оттенки. Вместе они создают такой яркий фон, что все выглядит на нем светлым, веселым и праздничным. Однажды таким ярким мартовским утром немолодой и глубоко женатый отец семейства Карл Шмидт встретил молодую аспирантку Ольгу.
Девушка, смутившись от знакомства с прославленным ученым, к тому же бывшим намного старше ее, встала спиной к окну, и яркое солнце осветило ее целиком, превратив в силуэт из старинного журнала. Темный силуэт на фоне окна оказался особенно хрупким и грациозным, а светлые пушистые волосы вспыхнули золотистым пламенем.