Кремлевское кино
Шрифт:
Умирающая мать приподнялась на постели, преодолевая боль, она простонала: «Колька, сын!..» Могли бы, вообще-то, всей семьей в магазин сходить, а то, видите ли, папаша с газеткой уселся, а сынуля — к радиоприемнику и в наушники нырнул. Сходили бы втроем, не случилось бы несчастья! Рука матери красиво взлетела в воздух и упала безжизненно. Приехала скорая помощь, врач послушал сердце и безжалостно произнес: «Мы мертвых не возим». Застывшее лицо матери…
И вдруг он отчетливо увидел в этом лице мертвую Таточку, так же скорбно лежащую с неплотно закрытыми глазами и слегка приоткрытым ртом. Коля в своей нарядной расшитой рубашке, текут слезы, плачет стакан, который он хотел поднести матери, а теперь наклонил, и из него льется вода. Иди теперь к своим наушникам! Не верит своим глазам отец, тоже в белоснежной расшитой рубашечке. Иди, читай газетку! И в его лице Сталин увидел свое недоумевающее лицо, а главное, с такими же заметными оспинками и веснушками, как у него.
Трагическая музыка била по мозгам. После смерти матери отец запил, вот он вернулся домой с попойки, горланит пьяную песню, садится за стол: «Ушла, Колька, мать!» Подошел к сыну, спящему в своей кровати с наушниками на ушах, стал его бить, Коля убежал из дома, стал беспризорником. Таким же, как те, что мать убили. Зимней ночью в подвале — облава, детский социальный инспектор Скрябина — актриса Мария Антропова, вот эта чем-то на Грету Гарбо похожа, мелькание фонариков в темноте, потасовка, бей ментов, бей лягавых!
— Прости, Иосиф, я пойду, — жалобно сказала Надежда Сергеевна. — Не могу больше. Голова страшно болит. И тошнота. Боюсь, вырвет.
— Ребята, проводите маму, — приказал отец Васе и Томику. Те послушно сопроводили бедную Таточку до выхода из зрительного зала и поспешно вернулись.
— Палосич взял ее, отвезет, — доложился Томик.
Даже четверти фильма не высидела, огорчился Сталин. Ну конечно, это тебе не Эйзенбот, его бы она до самого донышка просмотрела, в ладоши хлопала. Ему сразу же стало стыдно таких мыслей, у бедной и впрямь головные боли, а он злится на нее.
«Путевка в жизнь» продолжалась, но без любимой жены ему теперь не так смотрелось, не так слушалось, не так хотелось радоваться успеху советского звукового кино. Великий немой заговорил и в СССР.
Плакат к фильму «Путевка в жизнь». 1931
Реж. Н. В. Экк. Межрабпом-фильм. Худ. Ю. Н. Ярошенко. 1957. [ГЦМК]
Погодите-ка, а это кто? Спорит, что беспризорников можно воспитывать по новой трудовой методике. Да ведь это Баталов! Тот, что Павла Власова сыграл у Пудовкина, и ему он тогда очень понравился. Такие веселые карие глаза с иронично-нахальным взглядом, который обычно нравится бабам. Здесь тоже сыграл великолепно. Стал главным героем фильма, дальше все на нем построено, на его обаянии, именно оно подействовало на беспризорников, только этому человеку они смогли довериться. Таков, например, Киров. Таким был другой близкий приятель Сталина, Федор Сергеев, погибший при испытании аэровагона, после чего его сын Артем стал большую часть жизни проводить в семье генсека и лишь время от времени навещать свою овдовевшую мать Елизавету Львовну Репельскую — она жила под Нальчиком при созданном ею туберкулезном санатории.
А хитрый Экк главному герою, которого играет Баталов, дал фамилию Сергеев, приятную для сталинского слуха. Сейчас, во время просмотра, режиссер сидел рядом с Генрихом Ягодой и Матвеем Погребинским. Ягода — троюродный брат Свердлова. После смерти Дзержинского председателем ОГПУ стал другой поляк, Менжинский, но он уже сильно болел, и фактически органами руководил его заместитель Ягода, смешной полутораметровый коротышка, на целую голову ниже Сталина, таких до революции в армию не брали, его тоже наряди Чарли Чаплином, и можно снимать какую-нибудь свою советскую «Золотую лихорадку». Но именно Генрих Григорьевич возглавил в двадцать седьмом вооруженное противостояние троцкистскому мятежу и тем самым вошел в особое доверие Хозяина.
Погребинский, тоже птичка-невеличка, сотрудник Ягоды и организатор Первой трудовой коммуны ОГПУ в подмосковном Болшево, идею подал еще Дзержинский, заботившийся о беспризорниках. Именно эта коммуна стала прообразом той, что в «Путевке», а Матвей Самойлович — прототипом Сергеева, он и низкую папаху всегда носил такую же. А коммуна, кстати, имени Генриха Ягоды, смешно даже, экий подхалимаж.
Зря Татька ушла, после ее ухода началось самое интересное: как Сергеев приручал этих зверенышей, как они приучались к ремеслам, иногда бузили, но постепенно становились нормальными людьми. Чем ближе к финалу, тем больше главному зрителю нравилась картина. Образы главных героев, как положительные, так и отрицательные, становились все ярче. Красочно показана и атмосфера — просто разлюли-малина — у Жигана, и как обновленные бывшие беспризорники, включая нашедшегося Колю Реброва, всю эту вакханалию разогнали. Смерть Мустафы в конце фильма воспринималась уже как личное горе. И когда показ закончился, Иосиф Виссарионович встал.
— Товарищи, — сказал он, обратившись к залу, — полагаю, первая советская звуковая фильма удалась. И не только как достижение звуковой кинематографии. Это вообще хорошая фильма. Мы много видели картин в последнее время. Но мало какие из них заставляли переживать. Здесь зритель переживает. Он сочувствует хорошим персонажам. На мой взгляд, именно это является главным в искусстве. Помните, как написал поэт Тютчев: «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать». Правильно, товарищи?
— Правильно! — первым воскликнул Погребинский. А за ним и другие стали восклицать:
— Правильно! Правильно, товарищ Сталин!
— Но, похвалив фильму, мы должны высказать свои замечания, — продолжил главный зритель. — Кто хочет?
Попереглядывавшись друг с другом, люди стали один за другим вставать и высказываться. Ягода заметил, что беспризорники в начале картины ходят в каком-то уж слишком нарочитом рванье. Погребинскому не понравилось, что, когда Мустафа стащил колбасу, Сергеев не заставил его вернуть, но Шумяцкий ему резонно возразил, что поезд уже ехал и вернуть кражу было никак не возможно. Ворошилову показалось, что образ Жигана вызывает симпатию, а Жиган вор и бандит, на что тот же Шумяцкий ответил, что в хорошем произведении искусства и отрицательный персонаж не должен выглядеть нарочито противным. Зрители вошли в раж, замечания сыпались одно за другим, многие совсем не обоснованные, и бедный режиссер, покраснев от обиды и недоумения, знай успевал оглядываться на выступающих.
— Довольно, товарищи, — прервал дебаты Сталин. — Эдак мы всю фильму распотрошим. А фильма, повторю, хорошая. Кое-что надо учесть, но далеко не все. — Тут его взгляд упал на ироничную физиономию однокурсника жены. Вспомнилось, как Эйзенштейн рассказывал про особый прием Наполеона в отношении подданных. — А что скажут представители нижнего звена власти? Например, секретарь Бауманского райкома Москвы товарищ Хрущев?
— Я? — растерялся однокурсник.
— Ну не я же Хрущев, — усмехнулся Сталин, и все рассмеялись, никак не представляя себе, чтобы Сталин стал Хрущевым.
— Я бы вот что сказал, товарищи, — поднялся со своего места секретарь Бауманского райкома. — Это наша первая звуковая фильма. А начинается она с блатной песенки про гоп-со-смыком. А гоп-со-смыком — это когда у жертвы отбирают деньги, да еще и все карманы обыскивают. Мне кажется, это нехорошо.
— Вот и мне так кажется, — одобрил Сталин. — Вы очень правильно подметили, товарищ Хрущев. Садитесь, пожалуйста. Это замечание и я хотел высказать товарищу Экку. Думаю, надо дать фильме какое-нибудь предисловие. Кстати, я вижу в зале товарища Качалова.