Кремлевское кино
Шрифт:
— А что там за фильму вы снимали в Швейцарии? О пользе абортов?
— Не совсем так, Иосиф Виссарионович, — покраснел Григорий Васильевич, зная крайне отрицательное отношение Сталина к искусственному прерыванию беременности. — Это все Лазар Векслер, прокатчик, он возил по Швейцарии нашего «Броненосца», а потом предложил нам создать первый швейцарский фильм. Мы там мечтали о фильме про Ленина в Швейцарии. А он втянул нас в авантюру. «Женское счастье — женское несчастье». Мы и знать не знали подоплеку фильма. Но, как говорится, не было бы счастья, да женское несчастье помогло. Мы стали помогать в съемках. Требовалось показать роды. Со стороны, естественно, без наглядных подробностей. Оказалось, что никто не соглашался сниматься. Пришлось пригласить настоящую акушерку, чтобы она якобы приняла роды. Меня загримировали и уложили на операционный стол. А она подходит и спрашивает меня: «Quel genre de naissance avez-vous, mon petit ange?» — «Какие у вас по счету роды, мой ангелочек?» Джи-и-и! Представляете?
— Представляем, — рассмеялся Сталин и весело добавил: — Что джи, то джи!
— Я прыснул со смеху, все тоже. Пришлось объяснять акушерке, в чем дело, она возмутилась и хлопнула дверью, а заодно и мы узнали, о чем фильм, и тоже не захотели дальше принимать в нем участие. В общем, и смех, и грех. Нет, в Европе много интересного, но основной опыт ждал нас в Америке. Знаете ли, американцы многие тоже не в восторге от господства идеологии денег. Когда мы приехали в Голливуд, первым делом увидели сатирический проект памятника американскому кино: жирный и пьяный буржуй, верхом на нем голая девка с гитарой и бокалом вина. А знаете, какими словами нас встретил Чаплин? «Зачем вы сюда притащились? Здесь кино — рабыня доллара. Если хотите увидеть, как делается настоящее киноискусство, то поезжайте в ту страну, где сняли фильм „Броненосец `Потемкин`“.»
— Как остроумно и точно подмечено! — засмеялся Сталин. — Я всегда знал, что этот Чарли — наш человек. Правда, товарищ Шумяцкий?
— Чистая правда, товарищ Сталин, — ответил нарком кино и покраснел, будто и впрямь являлся Чаплином.
— Кино в Америке начали впервые крутить в борделях и кабаках, — продолжал Александров. — Быстро поняли, что это прибыльное дело, и поспешили вкладывать деньги. В кино, товарищи, нужно вкладывать много денег, ибо это самое эффектное пропагандистское оружие. Что главное в американском кино? Сюжет обогащения. У половины фильмов одна схема: молодой и бедный человек в хэппи-энде становится богат и счастлив. Это у них называется великой американской мечтой.
— А у нас надо, чтобы человек, ищущий себя в жизни, находил смысл в социалистических идеалах, в построении нового общества, — пафосно произнес Сталин.
— Совершенно верно, — кивнул Александров, откусывая от шашлыка. — И, кстати, в «Броненосце» нет идеи американской мечты, но нас принимали в Америке так, будто мы самые великие кинорежиссеры в мире.
— Я предлагаю отвлечься от стола и посмотреть какую-нибудь фильму, — сказал Сталин и первым поднялся, бросив на стол салфетку. Все последовали за ним, будто не Горький, а он являлся ныне хозяином морозовских роскошных анфилад, комнат, залов. Вошли в малую гостиную, где при занавешенных окнах царил полумрак, а когда они расселись в креслах, погасили свет, и вовсе стало темно. Затрещал кинопроектор, пронеслись титры, на площади торжественно открывали памятник «Миру и процветанию», сдернули белое покрывало и увидели на коленях центральной статуи спящего Чарли Бродягу. «Огни большого города». Фильм этот они уже все видели, мало того, в прошлом году его впервые показывали в Малом Гнездниковском к четырнадцатилетию Октябрьской революции, и все зрители пришли в восторг от наивысшего достижения Чаплина, в котором он соединил безумно смешное с глубоко трогательным, малое и низкое — с возвышенным и величественным. Но после сытного обеда и изрядной выпивки, приятно разлившейся по всему телу, отчего бы и не посмотреть во второй раз, а кому-то в третий или даже в пятый. Тронутые отношениями Бродяги со слепой цветочницей, зрители от души хохотали, когда он попал в компанию пьяного миллионера и на него обрушился каскад всяких смешных приключений. Невероятно смешно и одновременно горестно выглядят сцены, в которых показано, как Чарли пытается заработать в боксерском поединке, кажется, вот-вот одолеет противника, но получает нокаут, и бедолагу оттаскивают без сознания; и все же ему удается заработать денег на лечение слепой продавщицы, в финале он, еще больший оборвыш, чем в начале, встречается с ней, и она, нечаянно взяв его руку в свои, узнает его. Плакса Горький захлюпал и начал бешено сморкаться, Шумяцкий посмотрел на Сталина, увидел, что и тот утирает слезу, достал платок и тоже стал вытирать слезы. Что говорить, и сам Александров неожиданно для себя всплакнул.
— Предлагаю теперь прогуляться, — сказал Сталин, и снова не Горький, а он повел всех к берегу Москвы-реки. Поначалу, под воздействием финала картины, молчали, потом Александров решил развеять грусть и заговорил:
— С Чаплином у нас была та еще история.
— Расскажите, — вскинул брови Сталин.
— Это было как раз во время съемок этого фильма, который мы только что с вами смотрели. Нам посчастливилось наблюдать, как его снимали. А после съемок все шли купаться в океане. Чаплин — заядлый пловец. Калифорнийский пляж тянется на триста километров. Стоял август, съемки обычно заканчивались поздно, и мы приходили, когда там полно рыбаков. В это время года по ночам рыба подходит к берегам гигантскими косяками, и все ее ловят. Много летающих рыб. Тут же рыбу жарят и варят на кострах, притаскивают с собой все, что можно, — дрова, уголь, решетки для поджаривания, котелки для варки, банджо, гитары, граммофоны. Поют, танцуют, смеются до самого рассвета. Мы решили изменить время и приезжать на пляж рано утром, до съемочного дня. С трудом отыскали место, где никого нет. Уютный песчаный пляж между двумя скалами. С наслаждением стали купаться. Выходим и видим большой плакат: «Swimming is strictly prohibited».
— «Купаться строго запрещено»? — угадал Сталин.
— Совершенно верно, — со смехом подтвердил рассказчик. — Но Чарли махнул рукой: «We will». Мол, кому-то, может, и запрещено, а мы будем. И мы каждое утро приходили сюда купаться. Удивлялись, почему никто больше.
— Акулы? — догадался Сталин.
— Они, заразы, — кивнул Александров, досадуя, что эффект анекдота смазан. — Однажды мы засиделись до пяти утра и решили пойти поплавать не в семь, как обычно, а прямо сейчас. И застали там уходящих с уловом рыбаков. Оказалось, они всякий раз приходили сюда часа в четыре и ловили тут акул, вроде того, что у акул там гнездо. А когда мы приходили в семь, акулы пока еще не успевали опомниться от рыболовецких снастей и не набрасывались на нас по счастливой случайности. Джи-и-и! До сих пор мороз по коже, как вспоминаю. Сталин тогда сказал: «Акулам мы показались несъедобными. Но однажды, спасаясь от поклонников, все же окажешься в пасти льва».
— Это Сталин сказал? — переспросил Сталин.
— Чаплин, — не понял вопроса Александров.
— Просто вы обмолвились и сказали: Сталин, — пояснил Шумяцкий.
— Простите! — сконфузился режиссер. И испугался. Но, впрочем, да ладно, неужто он обидится? Вряд ли.
— Говорите, Чаплин большой любитель плавания? — сказал Сталин. — Отчего бы и нам не поплавать? Алексей Максимович, у вас тут акулы не водятся?
— Водятся, — ответил Горький. — Но у меня тут такая охрана, что их отгоняют подальше. Туда, к Николиной горе, Отто Шмидта кусать. Но они об его обледеневшую жопу все зубы себе обломали.
Смеясь над горьковской шуткой, Шумяцкий и Александров уже раздевались, и режиссер первым бросился в реку, за ним нарком кино. Сталин и Горький, как оказалось, купаться вовсе не собирались и наблюдали с берега, как резвятся деятели кино. Не хотите, как хотите, а Григорий Васильевич и Борис Захарович наплавались от души, а когда вышли из воды и стали обсыхать, Сталин попросил еще рассказать про Чаплина.
— Охотно, — отозвался Александров. — В этого человека невозможно не влюбиться. На первую встречу он пригласил нас в турецкую баню и, когда мы пришли, запел по-русски: «Мджится тройка, снег луджистый…» Я первым делом рассказал ему, как в Большом театре проходила конференция и ее участникам показывали чаплинского «Подкидыша». Оказалось, зачем-то срезали все интертитры. Что делать? И я наврал, что помню все надписи. Выпивший был малость, на кураже. Стал всем переводить, молол, что бог на душу положит. И когда там Чарли несет подкидыша и женщины его спрашивают, умеет ли он обращаться с ребенком, я придумал ответ: «Конечно, я же сам был ребенком». Выслушав мою историю, Сталин расхохотался и сказал: «Как жаль, что я не знал вас раньше!»
— Как жаль, что я недостаточно знал вас раньше, — со смехом сказал Сталин.
— Григорий Васильевич, вы опять вместо «Чаплин» сказали «Сталин», — прыснув со смеху, добавил Шумяцкий.
— Как это вы, товарищ Александров, в Америке постоянно общались с товарищем Сталиным? — спросил Горький. — И в океане плавали, и в турецких банях.
— Прошу прощения, — снова смутился режиссер. — Не знаю, что с моим языком происходит.
— Вот я читал про Тамерлана, — произнес генсек, — так тот приказывал отрезать язык всяким, кто слишком его распускал, и при этом говорил: «У тебя есть главный враг, это твой язык, и я хочу избавить тебя от главного врага».
Александров шутливо схватился за язык, посмотрел на него и жалобно произнес:
— Прощай, друг мой, враг мой!
Получилось смешно, все снова хохотали.
— Ну, а у кого главным врагом была глупая голова, тому, само собой… — сказал Сталин, и тут общий смех оборвался, все испуганно переглянулись, Горький первым схватился за голову, за ним Александров, и Шумяцкий тоже. Постояли так со скорбным видом и снова засмеялись.
— Веселый у нас денек получился, — сказал Сталин.
Шумяцкий и Александров в кустах выжали мокрые трусы, оделись. Все четверо двинулись назад в сторону белоснежных колонн морозовского дворца. Горький в косоворотке кремового цвета и просторных штанах, бритый наголо, в узорной татарской тюбетейке, из-под усов — длинный мундштук с дымящейся папиросой; туберкулезник, а курит то и дело. Сталин в неизменных яловых сапогах, темные брюки, белый френч, с неизменной трубкой; этот хотя бы не чахоточный, можно курить. Оказавшись на тропинке вдвоем, пропустив Горького и Шумяцкого малость вперед, Сталин вполголоса спросил: