Кремлевское кино
Шрифт:
Эх, страна моя, Москва моя!.. Что вас ждет грядущей зимой? В каком настроении будем встречать сорок второй?
Удивительный голос Левитана привлек внимание Сталина задолго до войны. Приехав из Владимира в Москву совсем еще юнцом, Юдка Беркович, ставший Юрием Борисовичем, смешил всех владимирским оканьем, но вскоре все же устроился в Радиокомитет, брал уроки у Качалова, несколько лет разносил коллегам бумаги и чай, прежде чем ему доверили самому выступать. И очень быстро пошел в гору, читал уже передовицы «Правды», его услышал главный радиослушатель страны и тотчас приказал, чтобы парень озвучил на радио его доклад к Семнадцатому съезду партии. Так сын владимирского портного стал любимым диктором сына грузинского сапожника.
А лично они впервые познакомились уже в этом году, накануне радиообращения к народу «Братья и сестры!» Сталин вызвал его к себе и при виде тщедушного смешного паренька, отдаленно напомнившего ему Гарольда Ллойда, усмехнулся:
— Так вот вы какой? Таким я вас себе и представлял.
— Странно, — хмыкнул Берия. — А я представлял себе такого здоровенного, крупного.
— Напрасно, — возразил Сталин. — Когда слушаешь соловья, тоже кажется, что там в кустах сидит огромный зверюга.
С самого начала войны, по личному указанию главного радиослушателя, Левитан читал все сводки Информбюро и приказы Верховного главнокомандующего. А теперь он еще и озвучивал пятый сборник:
— Мы расскажем вам о Москве в дни Великой Отечественной войны.
Великой Отечественной ее стали называть не сразу. После того как с первых дней зазвучали величественные и скорбные, но внушающие надежду слова все того же Лебедева-Кумача «Вставай, страна огромная!», положенные на маршевую музыку Александром Александровым, войну называли Великой Народной, Великой Священной, даже Великой Антифашистской.
«Она является великой войной всего советского народа против немецко-фашистских войск» и «Целью этой всенародной отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы…» Прозвучав в сталинском обращении «Братья и сестры!», эти два предложения соединились в законном браке и родили Великую Отечественную.
О которой теперь говорил с экрана Левитан. На кадрах кинохроники мелькали виды красавицы-Москвы: Кремль, гостиница «Москва», улица Горького… Взлетела в небо балерина на куполе стакана угловой ротонды здания на Пушкинской площади. Ее лепили с примы-балерины Большого театра Ольги Лепешинской. Сталин обожал смотреть балеты с ее участием, а на «Огни Парижа» ходил более десяти раз, заказывал от себя для нее огромные букеты, и, конечно же, гуляли бесстыжие слухи, будто после спектаклей он уезжал с ней в ее квартиру на Первой Тверской-Ямской и… трали-вали. Они и до него доходили, на что он усмехался:
— Что можно сделать с балериной, отпахавшей свою балетную пашню? Да и смотреть на Ольгу Васильевну лучше издалека.
Фигура у Лепешинской вызывала восхищение: точеная, летучая, а вот красотой лица Бог гениальную танцовщицу обидел. Несколько раз она танцевала в Кремле, но не для Сталина лично, а для всего руководства. Там тоже он старался ненадолго подходить к ней близко.
Но на такой высоте лица не углядишь. Зато фигурка!.. На ротонде она устремлена в небо, вознося над собой сложенные воедино серп и молот, левую руку отведя в сторону, юбку раздувает ветер, отчего статую называли девушкой в струящемся платье. Жаль, если немецкая бомба уничтожила ее, как сообщил ему недавно Власик, но тоже по непроверенным слухам.
Киноглаз продолжал следить за жизнью Москвы, показывая ее главному зрителю. Вроде бы все даже как в Лондоне. Или как в Москве довоенной. Только мешки с песком взгромоздились, загораживая витрины на улице Горького. А так, даже рестораны не страдают от отсутствия посетителей. Ух ты! Орлова! В изящной шляпке, попивает чаек, почитывает «Известия». Сейчас даже смешно вспоминать, как он тогда почти влюбился в нее. Но Орлова — молодец! Свою фамилию оправдывает. С первых дней войны — по всем фронтам с выступлениями, нередко на самой передовой, бесстрашная женщина. И, кстати, в четвертом выпуске боевых киносборников отметилась.
В третьем, вышедшем в конце августа, снова Чирков-Максим маячил, там были новеллы «Мужество», о том, как наши бойцы захватили немецкий дот, их там окружили немцы, и ребята вызвали на себя огонь артиллерии; потом — «Антоша Рыбкин», где все тот же внучатый племянник Молотова сыграл фронтового повара, в промежутке между приготовлением пищи отбившего атаку немецких десантников; третья новелла рассказывала об английских зенитчиках.
А вот четвертый боевой киносборник, вышедший в начале сентября, вела Орлова в роли почтальонши Стрелки, объезжающей то тылы, то линии фронта. Да и весь четвертый выпуск снял Александров.
Как раз тогда, посмотрев в одиночестве отснятый Александровым материал, главный зритель решил поделиться впечатлениями с киномехаником:
— Александр Сергеевич! — позвал он его, смакуя пушкинское имя-отчество. — Можно вас сюда ко мне?
Ганьшин пришел быстро, но при этом не суетливо.
— Присаживайтесь.
Сталин пребывал в очередной раз в подавленном состоянии после поездки по Можайской линии обороны, проходившей от Серпухова через Звенигород до Солнечногорска, считанные километры от Москвы, что и удручало сильнее всего. Дошли, называется, возле самой столицы встречать намереваемся! Целый день он мотался по проселочным дорогам на недовольном таким бездорожьем «форде», которым рулил терпеливый Кривченков, шофер не хуже выздоравливающего Палосича. Вроде бы всюду царила и рапортовала о себе уверенность, что дальше сего рубежа немца ни за что не пустим. Но как собака чует, что человек не уверен в себе и побаивается, так и Верховный главнокомандующий чувствовал во всех, с кем встречался и разговаривал, если не страх, то трусоватость, если не боязнь, то боязливость. Третий месяц проклятый немец наступает, и нигде не смогли остановить его. Чем здесь крепче и надежнее, если и там уверяли в крепости и надежности?
В страшной подавленности и тошнотворном предчувствии надвигающейся неотвратимой беды он вернулся тогда с Можайской линии и сутки отсыпался. А спать мешало и другое нашествие.
И. В. Сталин. Конец 1930-х. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1650. Л. 18 об.]
С августа в Волынском откуда-то со всех сторон стали прилетать вороны, а осенью стоял уже такой гвалт, что хозяина дачи, и без того раздраженного ходом войны, жуткий вороний грай выводил из себя. Казалось, сотни фюреров прилетели из «Триумфа воли» и беснуются, кривляясь, каждый на своей трибуне. В тот день после поездки по Можайской линии Сталин не выдержал, быстро, как по тревоге, оделся и вышел из дома, имея на себе патронташ, полный патронов, в руках тулку — охотничью двустволку, подаренную тульскими оружейниками в этом году на праздник Красной армии. Охранник метнулся было к нему:
— Това…
— Иди на гармошке поиграй, — сердито рявкнул на него Хозяин.
Вообще-то этого охранника Пантюшина он очень любил за его искрометную игру на гармошке, но сейчас не до музыки, когда такая какофония в кронах деревьев.
Как охотник Сталин никогда не славился. В конце двадцатых и начале тридцатых он еще хаживал на охоту, но больше, чтобы пофорсить перед женой. А после ее гибели все реже и реже. Охота требовала времени, куда-то ехать, бить зверя, потом сидеть у костра — все это стало ему не по нутру. А вот просто пострелять, побаловаться ружьишком, почему бы и нет? Да и хиреющую левую руку размять, проверить, способна ли поднимать цевье.