Кремнистый путь
Шрифт:
Несколько дней спустя я как-то раз выходил из ее квартиры, одурманенный ласками, взволнованный, с торопливо-рвущимся сердцем. Не успел я сделать десяти шагов, как к подъезду ее дома подошла какая-то темная фигура и быстро скользнула в дверь.
Глаза у меня покрылись черным крепом.
— Вот оно! — подумал я.
Ощущая в спине приятную, бодрящую дрожь, я пошел вслед за темной фигурой, стараясь быть незаметным пока…
Я прошел в зал. Из гостиной доносились звуки рояля. Она импровизировала странную музыкальную фантазию. Мечтательная, извивающаяся,
Вокруг меня колебались тени.
Я стоял опьяненный ревностью, затаив дыхание…
А когда я раздвинул портьеру, ужас ледяной рукой сдавил мне горло. Что-то черное жадно и властно смотрело в упор на свою жертву.
И самое страшное было то, что она не видела черного.
Сердце судорожно колыхалось у меня в груди и страшная мысль жгла мне мозг.
Тогда я понял все и я не ошибся: в эту ночь мою любовницу задушила смерть.
Уединение
Я живу на берегу маленькой, грустной реки. Живу я один, и только изредка с того берега приезжают ко мне люди, обыкновенные, серые люди.
Рано утром, часов в пять, я выхожу из дому, захватив с собою ботаническую коробку, и потом все брожу, брожу вплоть до обеда. Возвращаюсь домой усталый, черный от солнца, нагруженный растениями…
Молодая девушка приносит мне из деревни яиц, масла, молока, ржаного хлеба. Я отдаю ей деньги и говорю:
— Какая жара сегодня!
Она смеется почему-то, перебирает на полу босыми ногами и не знает, что сказать.
Я молчу, и мы расстаемся.
Я обедаю, потом сортирую растения по ящикам и папкам. Вечереет. Тогда я иду к реке и слушаю, как шелестит трава, как протяжно на своем гортанном языке беседуют лягушки, как изредка плещется юркая рыба. И тихие думы, неопределенные, как одинокие звуки в далеком воздухе, колеблются у меня в душе. А в небе плывут легкие облака и все любуются отражением своим в прозрачной речной воде. Вон там, на камне, среди камышей стоит на одной ноге цапля. Она почти всегда там стоит. А дальше, на берегу, копошатся черные фигуры. Это мужики. Я слышу их голоса, и мне неприятно, что там есть какая-то горькая и грязная жизнь. Потом я возвращаюсь домой, ложусь в постель и читаю Арабские сказки. Я воображаю таинственную пещеру, Али-Баба, его саблю… В это время кто-то тихо закрывает мне глаза, и я смутно понимаю, что это сон. Книга выпадает у меня из рук и я засыпаю.
Рано утром меня будит солнце, и начинается такой же день, жаркий, томный, пустынный. Я снова вдыхаю жадно аромат этой жизни, прекрасной и чистой, как первый любовный трепет.
Кругом меня все растет: растет трава; растут кустарники; головастики превращаются в лягушек; расправляют крылышки молодые жуки; из яиц вылупляются птенцы. И это все наполняет воздух смутным хаосом звуков.
Я чувствую дыханье бесчисленного множества существ, я прислушиваюсь к биению моего сердца, и мне начинает казаться, что у всей жизни есть одно огромное сердце, и оно, мерно сокращаясь, непрестанно гонит алую кровь.
Наконец, я перестаю различать, где начинается мое я и где открывается необозримая бездна земли и неба. Я сливаюсь с ней, с восторгом гляжу на беспредельную высь, а когда наступает ночь, в упоении молюсь далеким звездам, быть может, не существующим.
Вчера на лодке приехали люди с того берега и среди них Нина.
Я стоял на берегу и махал шляпой, а Нина кричала мне:
— Здравствуйте, господин отшельник!
Я повел их к себе в избу, угостил молоком и показал свои гербарии. Нина перебирала папки и смеялась ясным серебряным смехом. От нее пахло молодым лесом и весенним солнцем.
Я думал:
— Вот они простятся со мной и поедут домой. Там они будут жить, как рабы. Они будут работать на других, быть может, глупых и ничтожных. И это свободная жизнь! Не лучше ли бросить все и пойти с первой весной куда-нибудь на юг, к роскошному морю…
А Нина? Неужели она, с ее весенним смехом, не уйдет от них, от этих наивных людей, которые сами заковали себя в цепи?
Мы играли в горелки и я горел.
Подкрались тени и нерешительно распростерлись на земле.
Тогда люди простились со мной.
Я опять остался один, и сладкая грусть поспешила обнять меня. У моих ног речка что-то упорно лепетала, но я не понимал ее.
Я ждал с нетерпением грозы. Все притихло. Все слушало. Все было неподвижно. Нервные ласточки метались над внимательной рекой. Где-то, по ту сторону реки, зарычал гром, и кудрявые облака поспешили сомкнуться в тучу.
Вот уж первые ряды потемнели и идут на меня. Им тяжело нести собранную воду, и они скоро разорвут покровы свои, чтобы обдать горячую землю миллионами брызг. Торопливо сверкнула молния. Хлынул дождь.
Я стою без шапки и вдыхаю сырой воздух, пропитанный этим особенным запахом, который всегда бывает после грозы. Еще сверкающий зигзаг, и что-то тяжело грохнулось сзади меня: это молния расколола старуху ветлу. Я смотрю на ее труп и шепчу слова безумного мудреца: «Все ничтожно, все одно и то же, все было!»
Последние звуки грозы постепенно гаснут; приближается торжественная тишина, и я внимаю ей с трепетом. Я познаю уединение.
Вот я один и вызываю себя на поединок.
Я иду к себе в избу и вижу букет роз. Это Нина вчера их забыла. Я беру розы и возвращаюсь снова к реке. Цветы напоминают мне Нину, ее алые губы…
Поэтому я бросаю букет в воду и громко кричу:
— Прощай, Нина!
И на том берегу эхо насмешливо повторяет:
— Нина… Нина…
Я смотрю на камыш, который нежно шепчет что-то грустной речке; чувствую смешанный запах горькой полыни и сладкой кашки, и радость жизни охватывает меня.
В лес, лес!
Я чувствую себя бодрым, здоровым; я чувствую, как у меня крепко прилажены к костям сильные мускулы, и мне приятно сознавать, что грудь у меня широкая, зрение прекрасное и рука твердая…