Кремнистый путь
Шрифт:
— Как это началось?
Сначала — поваленный горшок с кактусом. Это — во-первых.
Во-вторых, — нелепое свиданье с братом, у которого раздвоился взгляд.
— Что с ним, с братом?
Вздохнула земля. И будто шлепнулся в воду круглый камень. Такой был звук. Но воды не было видно.
Я ощупал рукой влажный воздух и сказал:
— Постой. Объясни.
Все молчало. И месяц кривился. И земля нелепо пыхтела.
Мне пришло в голову, что теперь уже порядка не вернешь: нужно отдаться разладу.
— А чем разлад
А когда пришел домой, окреп в той мысли, что случилось нечто важное, хотя отчасти и преступное: я преждевременно подсмотрел кое-что, обычно наглухо запертое.
Это удручало и радовало, как вид умирающего.
Брат стоял посреди залы. Глаза были бессмысленны. Лицо сияло в блаженстве. И он бормотал:
— Я узнал! Я узнал! Вот оно! Вот…
И он тыкал в пространство своим желтоватым сухим пальцем.
Я ушел к себе в комнату и лег в постель, но уснуть не мог.
Думал ли я о чем-нибудь? Нет, это были уже не мысли. Что-то вырвалось из глубины души и разум съежился, сморщился, почувствовав присутствие большого и настоящего.
А это было все еще не все. Разве вся душа может обнаружить себя, когда здесь еще копошится сознание в этом мозгу, который похож на жирную глину?
Мне казалось, что две стены разошлась в правом углу комнаты, шатаются, а посредине пустое пространство, но все же с определенным выражением. Выражение было вызывающее.
Потом опять вернулся к мыслям.
— Здоров ли я?
И сам себе ответил:
— Да, здоров.
И опять спросил:
— Здоров ли? Почему ты уверен, что здоров?
И опять ответил:
— Потому что никто не знает того, что происходит во мне. Я еще владею собою. Вот придут люди и будут говорить здравые слова, и я стану отвечать им тоже здраво, — и они не узнают, что стены могут раздвигаться и что есть еще кое-что большее и более важное, чем разум и сознание, так нелепо испортившиеся у брата. Я здоров, потому что владею собой.
Мне почудился шорох.
Было не совсем темно: виднелся угол шкафа и кресло в белом чехле, будто в саване.
На полу размазалась белая лунная полоса. Должно быть, луна, которая с пьяной гримасой смотрела в поле, побледнела теперь. Я думал, что луна побледнела.
Опять шорох.
У меня невольно странно задвигались пальцы на руках.
— Это брат идет, — подумал я.
Как будто дверь скрипнула и по паркету шлепали туфли.
Я хотел встать, крикнуть и не мог. Что-то сильное и тяжелое повалилось на мою грудь, прерывисто дыша.
Я чувствовал тяжесть, но никого не видел и успел сообразить:
— Это — кошмар.
А оно все давило. В глазах замелькали красные точки, потом образовалась красная струя, непрерывная.
Но я думал:
— Я боюсь струи. Я боюсь кошмара. Но ведь это все вздор! Вся штука в мозге и кровообращении…
И кто-то рядом засмеялся:
— Ха-ха-ха! В мозге и в кровообращении!
Что-то новое, белое вытянулось передо мной. Это — брат. Он пришел к моей постели и стоял рядом. В руках у него была бумага и карандаш.
Страх у меня прошел. Я поднялся и сел на постели. Брат переминался с ноги на ногу. Пришел он босиком. А на лице его светилась какая-то таинственная улыбка. Я его притянул к себе за рукав белой рубахи и сказал:
— Садись сюда.
И он сел на постель рядом со мной и бормотал что-то.
Я рассердился.
— Говори ясней! Бормочешь, ничего не пойму.
Тогда брат довольно ясно пролепетал:
— Алгебра!
— Что за вздор! Какая алгебра?
— Вот… Алгебра…
Я посмотрел на бумажку, которая торчала в руке идиота. Едва можно было разобрать то, что было на ней начерчено. Там были буквы и цифры, знаки радикала и непонятные линии.
Я вздохнул:
— Идиот!
Но брат не слышал мертвого слова и все бормотал:
— Доказал, доказал…
И потом ухмылялся в счастье:
— Я знаю, знаю!
— Да что знаешь? Что доказал? — спросил я почти с ненавистью, улыбаясь презрительно.
— Бога! — выкрикнул идиот.
Выкрикнул и захрипел и закривлялся. Встал, размахивая бумажкой и тыча в нее пальцем. Показывал мне эту бумажку с торжеством и взвизгивал:
— Доказал! Математически! Алгебраически…
Я был поражен. К чему здесь это слово — Бог? Зачем оно? Откуда взялось? Ведь об этом не было речи.
Тогда я схватил брата за худые, влажные от пота плечи и подвел его к окну. Луна осветила лоб с прилипшими к нему вьющимися прядями волос. Глаза бессмысленно встретили лунный свет. Но в лице, кроме неразумия, было еще что-то: какое-то счастливое сияние изнутри.
Брата повезли в столичную клинику. Бледный доктор провожал его.
Когда брата ввели в купе, он странно завизжал и забрался на диван с ногами.
Я остался жить в старом доме.
По ночам на чердаке кто-то упорно и скучно ходил и даже как будто напевал вполголоса.
При доме был небольшой сад, запущенный и лохматый. Пахло пряной травой и медом. Был крыжовник, малина, искривившиеся яблоки. Днем все тихо дышало и все тихо дремало. Все было покрыто паутиной и золотистой пылью. Ах, какая была безраздумная лень и сладость!
Я лежал в саду, в густой траве, и думал. В голове ленивой вереницей плыли цепкие мысли. Сознание было светло и ясно. А мне хотелось прежнего хаоса.
Мне хотелось подглядеть то, что увидел брат. Мне даже казалось порой, что в спутанном сознании брата разорвался какой-то кусок и что чрез зияющее отверстие можно было подсмотреть какой-то бесспорный аргумент, какую-то «алгебру».