Кремовые розы для моей малютки

Паветра Вита

Сразу же после возвращения господина комиссара в Управление полиции, туда позвонил, а затем и прибежал… да-да, именно прибежал — охранник Петер из «Райских кущей». Взволнованный, с горящими глазами. Правой рукой он прижимал к груди здоровенный ком бумаги. Прижимал так, будто внутри его — сокровище.

— Возле забора нашел, где второй запасной выход, — сказал охранник. — Сто лет там не проверяли, а зря… как у нас еще все машины не поперли, удивляюсь. А заикнись я, криков будет, уй! И опять виноват останусь. Как всегда.

Он бережно

развернул бумагу — и полицейские ахнули. Кто-то даже присвистнул. Надо же, что у них на земле валяется.

— Как такую вещь никто из клиентов не заметил и не попер, сам удивляюсь.

— Больно приметная вещица, — усмехнулся господин комиссар. — Такую вряд ли продашь быстро и легально, за полную стоимость, хвастаться ею — и то чревато.

Все сгрудились возле стола господина комиссара, разглядывая принесенный вещдок. Фома украдкой наблюдал за лицами своих подчиненных — и, в который раз, поражался: насколько они все разные. Лицо Майкла Гизли выражало сложную, гремучую и взрывоопасную, смесь возмущения и восторга. Еще двое парней — будто окаменели от изумления. Джон Доу, «живой труп и ходячий мертвец», глядел на содержимое пакета с недоверием — а вдруг мерещится? Бывают же коллективные, массовые галлюцинации. Может, и сейчас… оно того, а? И только лицо Самуэля Шамис оставалось абсолютно бесстрастным. Впрочем, как и всегда.

— Надо же, как грамотно упаковал. Молодец! — похвалил охранника господин комиссар.

Парень смущенно улыбнулся.

— Что я, дурак? И ж за вами наблюдал тогда… ну, сами знаете. Примечал все: вдруг пригодится? И в синема сто раз видел: то, что преступник обляпал своими руками — трогать нельзя. Никому.

Фома хмыкнул: точно, не дурак.

— Начальству, то есть брату, показывал?

— Хотел сначала… передумал. Еще отберет, а потом скажет, что я из чьей-то машины попер и заставит ему штраф уплатить, под угрозой увольнения. Подумал, что лучше вам отдать. Надежнее.

— Да, парень, ты определенно не дурак. Вот и дальше молчи. И мы ему ничего не скажем, не бойся.

— Спасибо. Я к вам сразу прийти хотел, да замотался и забыл, — покаянным голосом сказал охранник. — Простите, господин комиссар!

Господин комиссар молчал и выжидательно смотрел.

— Ну, вы же знаете нашу беду! Сегодня еще пятеро договор расторгли, а двое — звонили, ругались и грозились… на днях придут забирать свои «колеса». Если так пойдет — совсем закроемся. Господин Энс терять статус не хочет, а держать стоянку для простолюдинов — не по его нраву.

Охранник вздохнул.

— Ему-то что? Ему дядюшка поможет, из любой задницы к деньгам вытащит, а меня, наоборот, — под зад и «на волю». На фабрику я не хочу, сдохну я на конвейере. Охраннику хорошая рекомендация нужна, брат не даст, обещал уже. Побираться — так другие нищие побьют.

— А ты в могильщики подайся, бг-г! — подмигнул Майкл Гизли. — На свежем воздухе, всегда при деньгах и никакого беспокойства: мертвые, они тихие.

Охранник, с большим трудом, однако подавил возникшее желание ответить наглецу. Только посмотрел выразительно — и отвернулся. Потому что некоторым отвечать — слишком уж много чести…

— Так, ребятишки, — усмехнулся господин комиссар, — прямо сейчас звоните в редакцию «Нового времени», и других, что помельче. Текст, примерно такой: «Господа

полицейские, наконец-то, решили приоткрыть завесу тайны в деле Угонщика-Невидимки и его воскресном убийстве. В ту ночь была найдена ценная вещь, полностью изобличающая преступника. Комиссар Фома Савлински счел необходимым охранять ее лично, для чего любезно предоставил домашний сейф. Господин комиссар выражает опасение, что за трое суток — именно столько будет храниться важная улика под его бдительным надзором — может случится непоправимое, поэтому им будут приняты все надлежащие меры по охране. Поддерживаем его и надеемся на лучшее, дорогие покупатели и подписчики! Наглый преступник — должен быть изобличен!»

— А в нашу, городскую, «сплетницу», в эти, как их… «Печали и радости»? — спросил Гизли.

— Туда в первую очередь! И чтобы шрифт покрупнее подобрали, а название — пожирнее набрали, понял? Надо, чтобы в утренний выпуск обязательно попало… отговорок не слушай. Понадобится — угрожай, обещай отобрать лицензию.

— Да они только рады будут, шеф. Обеими руками вцепятся.

— Еще скажи: зубами, — буркнул Фома.

— И скажу!

— Шеф, но это же… — Самуэль аккуратно подбирал слова: — … ужасно нелепое объявление.

— Да чего ты сопли жуешь: скажи прямо — дурацкое оно, — брякнул громила-стажер.

И тихий, молчаливый Джон Доу мысленно поддержал обоих.

Фома довольным обвел взглядом недоумевающих «ребятишек» и рассмеялся.

— А умное нам и ни к чему.

— Но…

— Потом объясню.

— Но все подумают… — упрямо гнул свое Самуэль.

— …что господин комиссар внезапно превратился в идиота? Так отлично! Пусть! А за мою репутацию переживать не надо, — подмигнул он «ребятишкам».

Те переглянулись.

— Все, кончаем болтовню. Майкл!

— Да, шеф?

— Ты еще здесь?

— Уже нет, шеф. Бегу…

Дозвониться Майклу Гизли удалось не во все газеты: в трех телефон не отвечал, будто все — и начальство, и подчиненные — накануне скоропостижно скончались либо просто оглохли, в еще двух — сквозь частые гудки невозможно было пробиться. Поэтому громила-стажер отправился туда сам.

На обратном пути ноги как-то, сами собой, привели его к магазину игрушек. В ответ на его робкое «Здрас-сте!», девушка устало и хмуро кивнула. Гизли мигом понял причину ее скверного настроения: магазин оказался полон цыганят, они визжали и хватали все, на что падал их восторженный взгляд. И часть схваченного мгновенно, чудесным образом куда-то исчезала. Видно было, что до его прихода Мерседес успела погоняться за эти чертенятами, пытаясь выставить их вон. Причем, с нулевым результатом. Она была одна, их — штук пятнадцать.

«Девку надо выручать, пока горластые мелкие чудовища в пестрых тряпках не разнесли весь магазин по кирпичику.» Мозги скрипели, мозги дымились: Майкл Гизли лихорадочно соображал. И, наконец, его осенило.

— Кто у вас тут главный?

Цыганята замерли. Из пестрой толпы разновозрастных «чудовищ» выступил серьезный, худой мальчик лет девяти, одетый богаче остальных. Вынув изо рта сигарету, он сказал:

— Ну, я главный.

Гизли присел на корточки — так, что его голова оказалась на одном уровне с головой малолетнего главаря.