Крепкий орешек
Шрифт:
Увидев высокого, плечистого летчика, он с любопытством уставился на него. Шашин подошел ближе. Что-то в облике мальчика смутило его. Он потоптался, большой и неуклюжий, потом наклонился и тихо спросил:
— Как тебя звать?
— Иван, — почему-то упрямо ответил мальчик.
— Тезки, — задумчиво произнес Иван Терентьевич и протянул мальчику банку сгущенного молока. — Отец где?
— На фронте.
— Мать жива?
— Не знаю… — вздохнул Ваня.
— Как же это?
— Я еще утром ушел из дому. Не знаю, как сейчас… Она все мне да мне, — пояснил Ваня. — Хотел повернуться, но теперь пойду. Спасибо, дядя.
— На здоровье.
Шашин постоял с минуту, но, увидев, что мальчику не терпится домой, приложил руку к шапке-ушанке:
— Ну, прощай, друг. Пойду.
— До свиданья. Я, когда вырасту… — мальчик задумался на мгновение, потом его глаза радостно заблестели, и он уверенно произнес: — Когда школу закончу, я тоже летчиком стану, дядя Ваня!
Иван Терентьевич отвернулся, нахмурился и широкими шагами направился на базу. Ему хотелось сейчас побыть со своим экипажем.
Глубокая полярная ночь. Над Беринговым проливом ураганный северный ветер. Сероватое небо с мелкими колючками звезд казалось глянцевым, как стекло. Мороз 35 градусов.
На большой высоте из Уэлькаля в Ном и Фербенкс летит самолет Шашина. Экипаж доставляет на Аляску группу наших летчиков во главе с генералом. В кабине самолета тепло. Пассажиры беспрестанно курят и негромко беседуют.
Пересекли 180-й меридиан — линию даты, здесь рождается каждое число месяца, начинается Новый год. Кое-кто из пассажиров, впервые перелетая знаменитый рубеж времени, невольно смотрит за окно, будто в небе может висеть календарь.
Экипаж самолета отнесся к этому событию равнодушно: не впервой. Гораздо больше его волновал сейчас курс. Шашин часто настраивал радиокомпас на приводную радиостанцию Нома и высчитывал поправки: ветер сильно сносил машину вправо, на юг.
Виктор Шелехов, второй пилот, высоким приятным голосом затянул мелодичную грустную песенку, и Шашин, вздыхая, стал слушать ее. Вспомнилась Большая земля, дом, и неудержимо потянуло к семье. Если бы не война!..
Бортмеханик Василий Шишкин охотно подхватил самодеятельную летную песню:
На всех эшелонах, на курсе любом, Какие бы ветры ни дули, Я помню всегда родимый свой дом, Тебя, дорогая, люблю я…В пилотскую кабину вошел генерал. Он прислонился к борту позади Шашипа и прикрыл глаза.
Но если тобою написанных строк В пути я с собой не имею, Хоть знаю: они не доставлены в срок, Я словно душою черствею… Ты знаешь, как трудно вдали без тебя, Я, правда, спокоен, летая, И верю в моторы, как верю в тебя, Но чаще пиши мне, родная!..На горизонте появилась светлая полоска. Она быстро ширилась и голубела, но не распространилась по всему небу, как рассвет, а вдруг превратилась в фантастический тюлевый веер. По нему побежали синие, фиолетовые, ярко-голубые и бледно-сиреневые огоньки. Они то разгорались ярче и как бы приближались, то бледнели и на время удалялись. Словно завороженные, смотрели летчики на эти феерические огни.
— Северное сияние! — сказал генерал.
— Как бы оно не сбило нас с курса, — забеспокоился Шелехов.
Шашин включил радиокомпас. Светящаяся зеленоватая стрелка на циферблате заколебалась возле одного деления, затем описала круг, потанцевала у другого, снова описала круг и стала двигаться как ей вздумается.
— Пеленг! — крикнул Шашин.
— Понял, — откликнулся бортрадист Алексей Мальцев и минут через десять доложил: — Ном не слышит. Та же история с другими точками…
А над двумя материками, проливом и двумя океанами по-прежнему лежала долгая полярная ночь. И ветер крепчал, все сильнее ударяя в самолет. И полыхало северное сияние.
Так они оказались затерянными, с радиокомпасом, бессильным перед красивым, но коварным для летчиков явлением северной природы. Ветер стал порывистым. Автопилот выключили и дальше вели самолет сами, строго выдерживая ранее подобранный курс.
По расчету они должны были лететь меньше трех часов, но прошло уже значительно больше, а Нома все нет.
— Как с бензином? — спросил генерал.
— Горючего хватит облететь вокруг всей Аляски и еще домой вернуться, — уверил его бортмеханик.
— Запасливый народ, — одобрительно усмехнулся генерал и подсел к бортрадисту.
Мальцев почти беспрерывно стучал ключом, но глухая ночь не отзывалась ни одним звуком. Лишь ураган гудел за бортом и ударял в крылья самолета. Бортрадист использовал все возможные средства, но связь не налаживалась. А командир требовал: пеленг!
По тому, как беспокойно вел себя самолет, Шашин чувствовал, что сила ветра еще возросла. Возможно, изменилось и его направление. И то и другое надо знать точно, чтобы их не унесло в открытое море. Но глазу не к чему привязаться — кругом ночь. Нужен хоть один радиопеленг, и тогда положение прояснится.
Так они летели еще час; молча крутили баранку и выдерживали прежний курс. Это было трудно; к физическому напряжению добавлялась неуверенность: самолет на линии пути или где-то в стороне?..
Но вот северное сияние стало блекнуть и быстро исчезло. Шашин облегченно вздохнул и снова включил радиокомпас: стрелка на этот раз устойчиво отклонилась влево градусов на сорок!
— Алексей, пеленг! — приказал командир.
— Беру…
Скоро связь наладилась, и пеленг был получен. Генерал сам принялся определять на карте место самолета. Окончив вычисления, он поставил карандашом крестик: