Крепость души моей
Шрифт:
– Я сама, – сказала бывшая. – Отвали.
Пока она возилась с кофеваркой, я сбегал в ванную. Плеснул водой в лицо, наскоро почистил зубы. Одеваться не стал. Видела она меня и в трусах, и без. Все эти двенадцать лет бывшая посещала меня три-четыре раза в год. И с порога: «Знаешь, что ты тряпка?» Я привык к ее монологам; скучал, если визит задерживался. Иногда мы оказывались в постели. Сеанс воспоминаний, грезы былого, и – едва отдышимся – опять про тряпку.
Если в мире существовало постоянство, так вот оно.
Бывшую я нашел на балконе. Облокотившись о перила, она пила кофе. Мне, разумеется, не сделала. При полном параде, оценил я. Хоть на подиум. А глаза красные.
– Как Дашка? – спросил я.
– Херово, – сказала бывшая. – А ты чего ждал?
Раньше она не позволяла себе мата.
– Ты в курсе, что межгород не работает?
– В курсе, – кивнул я. – Вчера Инне Павловне звонил, в Красноград.
– А я – Лёльке. И Спринским, в Чикаго.
Телефон отказывал в междугородной связи. И домашний, и мобильник. Ни туда, ни оттуда. В черте города связь была, но плохая. Две-три минуты разговора, и отключение. Вместо гудков – Стравинский, реже – Сарасате. Иногда мне казалось, что нас пинками гонят на улицу, в гости, куда угодно – разговаривать лицом к лицу.
Интернет не пахал вообще.
– Сарасате, – бывшая подслушала мои мысли. Это она умела. – Мой весь извелся. Ему Сарасате – шило в задницу. И только не надо про шансон! Эти твои шуточки…
– Не буду, – согласился я.
Я никогда не шутил про шансон в отношении ее нового. Он, по-моему, и не слушал шансон. Он слушал Розенбаума и «Led Zeppelin».
– Я видела тебя с Алёной, – бывшая криво улыбнулась.
– Где?
– В «Диканьке». Жареная мойва с пивом «Hoegaarden»… У тебя всегда был дурной вкус. Ваш официант еще дал кому-то по морде.
Струйка пота скатилась по моей спине. Меж лопатками, вдоль ложбинки; до самого копчика. Встав рядом с бывшей, я уставился на мусорные баки. По краю одного лазил черный кот.
– Погоди… Как это: видела?
– Видела, и все.
– Тебя в «Диканьке» не было. Я бы заметил. Ты подсматривала с улицы?
– Дурак. Безмозглый кретин. Как ты себе это представляешь?
– Нет, ты погоди…
– Вас показывали по телевизору. Кстати, под Сарасате. Так и написали внизу: «Цыганские напевы», опус двадцатый. Я ждала, когда ты затянешь: «Ой, да-ну, да-ну, данай…»
Если в голосе бывшей и звучала издевка, то дохлая. Ревности не было. Она никогда не принимала Алёну всерьез. Если ты до сих пор не затащил ее в ЗАГС, говорила она…
Я вытер ладонью мокрый лоб.
– Что за бред! По телевизору…
– Ты его редко смотришь. Я вчера весь вечер у экрана просидела. За полночь. Там пейзажи без людей. И музыка. Но если долго переключать каналы…
– Покажут меня с Алёной?!
– Не только. Я видела стариков в парке. Взлом винно-водочного магазина. Аварию на окружной. Драку у Покровского монастыря. Еще одну драку, на Павловке. Ты не знаешь, зачем нам это показывают?
Я мотнул головой: нет, мол.
– Сделай что-нибудь, – попросила бывшая.
– Что?
– Что-нибудь.
Кот перебрался с бака на гараж. Развалился на солнышке пузом кверху. Одним глазом он косил на жирных, наглых голубей. Тень от листьев акации кружевом лежала на коте. Выше метались ласточки. К дождю, наверное. Хорошо бы дождь, жарит как в аду…
– Проси нового. Он деловой, не тряпка.
– Он деловой. Он не берется за безнадежные дела.
– А я берусь?
– А у тебя любое дело – безнадежное.
– Потому что я тряпка?
– Потому что ты кретин безмогзглый. Потому что у нас Дашка. Кого мне еще просить? Хочешь, я устрою тебе истерику? Буду рыдать, биться головой о стенку… Сделай что-нибудь. Я тебя очень прошу.
– За кого ты меня принимаешь? За укротителя ангелов?!
– Я же не прошу тебя спасти город! Спаси нас: меня, мою семью… Себя, наконец! Ну хорошо, не спаси. Я понимаю, это глупо. Всего лишь попробуй. Сходи к ангелам, поговори. Они благоволят к таким…
– К юродивым?
– Не паясничай. Поговори, и все. Может, что-то нарисуется. А если нет… Я хотя бы буду ждать. Надеяться. Если ничего не выйдет, ты не звони мне сразу. Дай понадеяться. Я не могу так: без надежды. Мой говорит: надо быть реалистами. Ну куда его к ангелам?!
Из квартиры соседей Липкиных звучала скрипка. Двери балкона были открыты, и скрипка тоненькой струйкой выливалась во двор. Все остальные окна и двери были плотно закупорены, несмотря на жару. Вся классика, сколько ее ни копилось по квартирам, сидела взаперти, как джинн в бутылке. Только скрипочка; всхлипы, взлеты, падения.
Внизу, под балконом, стоял Юрка-бомбила. В руке его дрожала, расплескивая пену, бутылка пива. Щеку Юрки дергал нервный тик.
– Ты! – хрипло заорал Юрка. – Ты, зараза!
Скрипка ответила быстрым пассажем.
– Заткнись! Слышишь? Я щас стекла побью!
Тремоло.
– Заткнись! Сука, тварь…
Легато.
– Выключите телик! Выключите…
Юрка плакал.
На балкон вышла Люда Липкина, младшая. В правой руке она держала скрипку и смычок. На лице девочки читалось смятение. Подойдя к перилам, она виновато уставилась на Юрку.
– Извините, – сказала Люда. – Это я разучивала.
Брызжа пивом, Юрка выбежал со двора.
09:31
…мы требуем немедленно!..
– Мы требуем немедленно!
Каркнув вороной, подстреленной из рогатки, мегафон умолк. Кажется, член профкома Митяев все-таки закончил фразу – чего именно требуют заводчане. Но расслышали его лишь те, кто стоял рядом.
– Мы требуем немедленно! – эхом отозвался мегафон из соседнего пикета.