Крепость души моей
Шрифт:
– Брехня!
Продавец Аркаша – щуплый, с залысинами – хватал книги одну за другой. Листал с остервенением, замирал на пару секунд, уставясь мутным взглядом в строчки, расплывающиеся перед глазами. И с яростью отшвыривал книгу прочь. Шелестя страницами, книга – птица-подранок – ударялась о стену бокса и шлепалась на пол. Лицо Аркаши налилось дурной кровью. На виске набухла, пульсируя, синяя жилка. В рядах «пост-апа» уже зияли изрядные прорехи.
– Брехуны!
Безумный взгляд уперся в брошюру по выживанию. Судорожно дернулся острый кадык – чудилось, что Аркаша с невероятным усилием проглотил ком, застрявший в глотке. Подавшись вперед, он схватил брошюру обеими руками, распахнул посередине – и с треском разорвал надвое. На лице дебошира отразилось мрачное удовлетворение.
– Никого не останется! Никого!
Он принялся рвать брошюру в клочья. Крючков, бог словарей, покосился на коллегу и быстро отвел взгляд. Анжелика Витальевна окаменела. Она даже не вздрагивала от воплей соседа.
– В бункере отсидеться?! В метро?! А вот хрен вам!
Ухватив за спинку складной стул, Аркаша с размаху обрушил его на свой лоток. Что-то хрустнуло: стул или прилавок. Остатки книг посыпались на асфальт.
– По руинам?! С автоматом? Хрен вам! Хрен!
Он бил и бил, пока ветхая ДВП не треснула, расколовшись на две неравные части. От последнего удара пришел конец и стулу. Отшвырнув обломки, Аркаша принялся яростно топтать книги, разбросанные под ногами.
– Вот вам! Всем вам! Руины? Хрен вам, а не руины!
Аркаша упал на колени.
– Все останется! Дома, магазины… Это нас не станет!
Всхлип:
– Некому будет – по руинам…
Упав на бок, он подтянул колени к подбородку.
– Брехня… – колыхнулся еле слышный шепот.
Словно отзвучал патефон на последнем издыхании.
Никто не двинулся с места.
Во злобе
23:00
…боксом занимался…
– Дайте счет, – попросил я.
Официант кивнул.
– Костюм купила, – сказала Алёна. – Легкий, в полоску. Тут так, а тут в складочку. Думала, пока жара – отношу, а потом спрячу. На будущее лето.
Я сделал глоток пива.
– Надела бы. Я бы полюбовался.
– Не смогла. Хотела и не смогла. Будущее, значит. Лето…
– Мы же договаривались, – упрекнул я.
Алёна пожала плечами:
– Иди ты к черту, умник. Ну, договаривались.
– И что?
– Ну, не получилось.
«Диканька» пустовала. Кроме нас, занявших столик у окна, за декоративным плетнем в одиночестве напивался бык. Натуральный бык, с бронебойным затылком, с шейной цепью в палец толщиной. Я и забыл, какие они бывают. Перед быком на сковороде шипел уже пятый шашлык по-крымски: с помидорами, луком и сыром. Он больше ничего не заказывал – шашлык и водка, водка и шашлык. Без хлеба. Время от времени у быка звонил телефон, разражаясь оперными ариями. Бык включал связь и молчал. На той стороне тоже молчали. Я знал, что молчат, потому что бык клал включенный мобильник перед собой, на стол. Если бы там что-то говорили, я бы услышал.
– Завтра увидимся?
– Нет, – Алёна мотнула головой. – Не надо.
Еще у входа в «Диканьку» мы условились: о происходящем – ни слова. Сидим так, словно ничего не произошло. Пиво, двухсоточка облепиховой настойки. Миска жареной рыбы: мойва, караси. Грузди в сметане. Все. Рыбу едим руками, по-зверски. Ангелы ждут за дверями. Они и ждали, сволочи. Маячили за каждым словом, выглядывали из пивной кружки.
– Не получилось, – повторил я. – Что ж, давай про них?
– Не получится, – через силу улыбнулась Алёна.
– Почему?
– Умник, а дурак. Ты уже счет попросил.
– Плевать. Второй выпишут.
– Нет. Если счет, значит, все.
В колонках пел баритон. Про маму, которая вышила ему сорочку. Черными и красными стежками, со смыслом. Красные – любовь, черные – тоска. Баритон, судя по песне, хорошо погулял на своем веку. Сейчас он возвращался домой нищим, в одной маминой сорочке. Вся жизнь его была на этом застиранном полотне. Блудный сын надеялся, что к его возвращению заколют жирного тельца. И вышьют новую сорочку, запасную.
После классики, оккупировавшей город, это было как глоток свежего воздуха. Или в горних высях мамину сорочку тоже полагают классикой?
Алёна наклонилась ко мне:
– Проводишь до метро?
Сегодня она была без макияжа. Впервые за весь вечер я заметил это. Раньше, даже оставшись у меня на ночь, она поутру не позволяла раздергивать шторы. Старалась проснуться раньше меня, выскальзывала из постели, спешила в ванную. Подолгу мылась, наводила марафет. И ругалась, если я заглядывал к ней раньше положенного. Сволочь ты, упрекнул я себя. Сволочь безглазая, бесчувственная. Мог бы и раньше засечь. Это ведь как потеря невинности…
– Домой провожу.
– Нет. До метро, и все. Скажи: «Я что-нибудь придумаю»…
– Не скажу.
– Ты всегда говорил так. Когда назревала проблема, ты говорил: «Я что-нибудь придумаю.» И никогда ничего не придумывал. Ждал, пока взорвется или рассосется. Ты и сейчас ждешь.
– А ты?
– А я жду, когда же ты что-нибудь придумаешь. Ну хоть разик…
– Вот, – подошел официант. – Ваш счет.
Я взял плетеный лапоть, в котором лежал рулончик распечатки. Развернул счет, вгляделся. Там был перечислен наш заказ, и ниже стояли нули. Одни нули, словно мы ели воздух и пили воздух. Я ковырнул бумагу ногтем. Нули никуда не делись.
– Это ошибка, – сказал я. – Сколько мы должны?
– Повар сказал: ничего.
– А вы?
– А я, как повар.
– А хозяин?
– Звонили. Хозяин вне зоны доступа. Наверное, отключился. Или аккумулятор сдох. Повар сказал: пусть едят. Все равно пропадет…
– Что пропадет? Продукты?
– Ага. А может, хозяин.
Алёна вытерла пальцы салфеткой.
– Или мы, – бросила она.
– Или мы, – согласился официант. – Я не очень-то понял…
Совсем мальчишка, увидел я. До тридцатничка. Пшеничный чуб, рябые щеки. Рот, пожалуй, узковат. Зато глаза добрые, телячьи. С поволокой.