Крепость души моей
Шрифт:
И тоже умолк.
На сей раз не техника подвела – подвели легкие оратора, православного философа Перетятько. Философ со всей решимостью набрал в грудь воздуха и закончил:
– Найти дюжину праведников! И предъявить их народу!
– И ангелам!
– И ангелам Господним! – согласился Перетятько.
Он вытер вспотевшую лысину.
Несмотря на ранний час, жарило так – впору июльскому полдню. Тридцать минут назад оба пикета прятались в благословенной тени здания облгосадминистрации. Но вскоре надменное здание, вне сомнений, издеваясь над митингующими, подтянуло тень к себе поближе.
Путей было мало, и милицию это беспокоило.
Член профкома Митяев от души огрел кулаком предательский мегафон. Чудо враждебной техники, произведенное литовской фирмой «AMC», с натугой крякнуло. Его раструб зашипел, демонстрируя готовность к работе. Испытанное средство ремонта – пролетарский кулак – в очередной раз оправдало себя.
– Мы требуем, – взорвался мегафон пламенной речью, – немедленно выплатить все долги по зарплате рабочим завода Шевченко!
– И завода Малышева! – крикнули сзади.
– И рабочим завода Малышева! Всем рабочим нашего города!
– Врежь им, Митяев!
– Сегодня! Сейчас! Мы больше не станем ждать!
– Даешь зарплату! – поддержала толпа заводчан.
Над головами взметнулись, заколыхались красные знамена с серпами-молотами. Знамена перемежались плакатами: «Зарплату – сегодня!», «Верните наши деньги!» и неизбывно актуальным: «Воров на нары!».
– Опомнитесь! Зачем вам зарплата!
Яростно расталкивая локтями единоверцев, на передний край выбралась швея-надомница Никонова, богомолка с трехлетним стажем.
– Грядет Судный День! О душе думайте, не о деньгах!
Глаза швеи наполнились слезами:
– Покайтесь! Покайтесь, пока не поздно!
– Поздно каяться, когда вилы в заднице, – осадил Никонову слесарь шестого разряда Самойлов. – Кыш, Васильевна! Не гунди…
– У нас дети голодные!
– Зар-пла-ту! Зар-пла-ту!
Православный философ Перетятько, устав вытирать лысину, извлек из холщовой сумы соломенный брыль и водрузил его на голову, сделавшись похож на гоголевского пасечника. Впечатление портил импортный мегафон. Философ прокашлялся. От этого звука с брусчатки в панике взлетела стая голубей, заполошно хлопая крыльями.
– Мы печемся о спасении всех и каждого! – возгласил Перетятько. – Ибо не хлебом единым! В вере – наше спасение! И мы веруем: есть праведники среди нас!
– Есть!
– Воистину! – поддержала философа швея, легко перекрыв мегафон.
– Власти должны отыскать их! Явить, куда следует!
– Явить!
– Тогда спасемся!
– Спасемся! – с воодушевлением поддержал пикет.
К небу вознеслись хоругви и плакат: «Праведников – народу!».
– Они вам найдут! – вывернулся из толпы заводчан красный колумнист Дербай, член Коммунистической Партии с 1991-го года. – Вор на воре! Олигархи, продажные шкуры! Кому кланяетесь?
– Спасемся!
– Сметут эту нечисть! Трудовой класс!
– Спасемся!
– Наследники Ильича!..
Оратор из Дербая был – что из коровы конь. Однако деликатные советы товарищей по партии сходить к логопеду он с негодованием отвергал. Красный колумнист булькал и каркал, глотал слоги и целые слова, брызгал слюной, целиком заплевывая смысл своей пламенной речи. На бумаге у него получалось не в пример яснее. Однако и философ Перетятько, и швея Никонова, поднаторевшие в словесных баталиях с Дербаем, все прекрасно поняли.
– Безбожники! – взвихрилась швея. – Семьдесят лет кровавого режима!
– На себя посмотри! – Дербай перешел на трудовое «ты». – Верующая?
– Да!
– Православная?!
– Да!
– А толку? Вон вас сколько собралось! Праведники-то где?
– Где надо!
– Хоть один?! Вынь и предъяви!
– Вера и праведность суть разные категории, – разъяснил вопрос философ Перетятько.
– Точно, ссуть, – мрачно согласился слесарь Самойлов, указав на соседей философа. – Какие с вас праведники?
– Коммуняки всех выбили! В лагерях сгноили! В психушках!
– При коммунистах такого не было! Никаких Концов Света!
– При коммунистах и майонеза не было… и зеленого горошка…
– А вы куда смотрели?!
– А вы куда молились?!
– Товарищи, успокойтесь! Товарищи, мы не за тем сюда пришли…
– Чёрт рогатый тебе товарищ!
– Попы на «Бентли», часы за сто тыщ…
– А ваши? Секретари ЦК?! Олигархи!
Последнее слово швея Никонова, разойдясь не на шутку, сочла оскорблением из самых страшных. Не найдя более подходящей мишени, она ткнула обличающим перстом в красного колумниста. Дербай, сутулый и тщедушный, в кургузом засаленном пиджачишке, мятых брюках и в ботинках производства Волчанской обувной фабрики, на олигарха походил мало. Впрочем, Никонову это не смутило.
– Это ты мне?!
– Тебе!
– Мне?!
– Тебе, шпендрик!
– Я – олигарх?! Ты хоть понимаешь…
У Дербая обмякли колени. За долгую карьеру партийного активиста его обзывали по-всякому: психом, придурком, щелкопером, быдлом, брехуном… Но олигархом?! Его, убежденного бессребреника? Борца за идею? Его, неспособного оплатить мост на два передних зуба, выбитых год назад приспешниками режима?! Он хотел ответить этой женщине, отравленной дурманом религии. Он даже нашел нужные слова. Шагнул вперед, рванул ворот давно не стираной рубашки. Что-то душно стало. И в глазах потемнело. Солнце скрылось за облаком? Затмение? Или – уже?! Ведь еще два дня…
Целых два дня…
Как рыба, выброшенная на берег, Дербай судорожно глотнул ртом воздух. Получилось не очень. Виновато улыбаясь, Дербай сел на брусчатку. Подумал и лег.
И закрыл глаза.
– Хорош людей дурить! – крикнули из задних рядов.
Дербай выдохнул то, что вдохнул.
К нему кинулись слесарь Самойлов и швея Никонова. Упали рядом на колени, щупая пульс – на шее и на запястье.
– Палыч, ты чего?
– Что с вами? Ой, я дура, дура набитая…
– Живой. Сердце бьется.