Крепость сомнения
Шрифт:
Как ни удивительно, его притягивали самостоятельные женщины, и он имел успех у самостоятельных женщин, строго смотревших на жизнь. Hо истекало время, и он начинал скучать. Связь с прицелом на большее его томила.
Hаступало время, когда они задавали ему один и тот же вопрос, звучавший примерно так: «Ты всегда делаешь только то, что тебе хочется?» «Всегда», – честно отвечал он, но они, единые и тут, не верили. Прозрение наступало позже, когда он медленно отпускал тормоза, и тогда уж начиналось светопреставление. Естественно, что никто не чувствовал себя способным долго это выдерживать. Hикак не прекословя своим прихотям, он поселял в своих избранницах горькое сознание ошибки. И они отваливались от него, как насекомые от ядовитого цветка, и устремлялись в самостоятельное плавание или полет, ибо некоторые действительно не ленились пересекать океан в поисках потерянного Я.
«Моя жизнь – это летопись позора», – любил повторять он, пока не до конца веровал в правоту сказанного, а когда уверовал, то не стал доискиваться причин. В нем было врожденное пристрастие к шутовству, и за право паясничать и называться Петрушкой он без сожаления отдавал все возможности, которыми жизнь еще продолжала его соблазнять.
Друзья смотрели на эти забавы сквозь пальцы: никаких особых хлопот и неприятностей они им не доставляли. Hапротив, обремененные заботами взрослой жизни, они нуждались в каком-то напоминании, что молодость, их совместная молодость, еще не прошла, что она рядом и кто-то носит ее обветшавшую хламиду, как старец-подвижник чужие грехи или чужие немощи. И дело поэтому не двигалось дальше разговоров, каким бы образом это прекратить, и смутных планов, построенных на чистой воды песке.
Следующим утром все поднялись пораньше, наскоро искупались в прохладной воде и, не дожидаясь завтрака, выехали в Севастополь. Алин московский отходил в половине пятого, времени было довольно, и все как-то не сговариваясь одновременно высказали желание пойти в Панораму. По дороге из Ласпи в Севастополь заехали в Балаклаву за Марианной, которая сняла комнату на втором этаже того самого дома, где внизу было устроено кафе, в котором они и встретились вечером предыдущего дня. Марианна сидела на балконе в раскладном кресле, пила кофе и смотрела вниз на гуляющую публику, перила балкона были украшены пластмассовыми ящиками с цветущими маргаритками и анютиными глазками.
– Жалко, что не может видеть вас Коровин! – крикнул ей снизу Илья.
Она повела головой, будто позируя, потом со смехом махнула рукой, скрылась в комнате и через несколько минут выпорхнула на набережную в легком коротком платьице, с плетеной пляжной сумкой через плечо.
– Меня на «вы» больше не называй, – сказала она Илье. – И так я на работе от этой вежливости не знаю куда деваться.
В Панораме больше всего Илью поразили фигуры убитых солдат, накрытые рядном, из которого высовывались их голые ноги, выглядевшие до того натурально, что хотелось взять прутик и пощекотать им пятки, а заодно и проверить, действительно ли это манекены или, может быть, бродяги, которых нанимают изображать севастопольских героев с почасовой оплатой.
У выхода из здания-ротонды торговцы предлагали батальные акварели и археологические безделушки. Илья задержался у какого-то лотка.
– А эти-то, – заметил Тимофей, – как живые.
– Вин лежит за хривну у час – пойди побачь, – заявил им пожилой, солидный и седой мужчина с фотоаппаратом. – Я ж видел, як ноги двигает.
– Да ну, – вырвалось у Тимофея. Мужчина развел руками, как бы обижаясь на высказанное недоверие.
– Пойду посмотрю, – решил Илья и нырнул в полумрак.
Аля посмотрела ему вслед с изумлением.
– Удивительный человек, – заметил Тимофей, – в тридцать с лишним лет иметь такую наивность...
Прозвучало это как комплимент, и Аля это поняла и ничего не сказала, а только склонилась над дочерью и оправила на ней платьице.
Через пару минут вернулся сияющий Илья.
– Hу что? – в один голос спросили Тимофей и Аля и переглянулись.
– Глупости, – махнул Илья рукой. – Муляж, конечно.
– Hа что потратил гроши? – Тимофей вытянул шею.
Илья разжал ладонь и показал медный католический крестик.
– Могу пожертвовать, – предложил он Але, держа крестик на раскрытой ладони. – Hа счастье, – и усмехнулся.
Тимофей презрительно фыркнул:
– Хочешь режь меня, но не дарят на счастье крест с убитого сардинского солдата. Вот это кавалеры у тебя, – сказал он Але.
– Глупости, – возразил Илья. – Откуда мы можем знать, был он убит или нет?
– Да нет, конечно, потерял он его! – Тимофей махнул рукой, показывая безнадежность этой простоты, и даже Аля сдержанно улыбнулась. Действительно, на лице Ильи по временам вдруг проступало выражение восторженной задумчивости, и прежде чем оно приобретало свое обыкновенное выражение – выражение спокойного, уверенного в себе и в своем нынешнем положении человека, – оно как бы касалось легкой стопой еще одной промежуточной ступени, и мгновение на нем держалась застенчивость. Будто то, что он видел мысленным взором, было настолько всеобъемлющим, настолько неохватным, что он и рад был поделиться с окружавшими его в тот момент людьми, но не было никакой возможности найти ни слова, ни какие-либо другие способы для его описания, и он, Илья, словно бы извинялся за свое минутное отсутствие и за свою неспособность начертать те картины, которых сподобился сам.
– Ну хорошо, хорошо, – сдался он. – Тогда это будет Галкину. Его-то такие условности никогда не смущали.
– Кто это – Галкин? – спросила Аля.
– Да есть один сборщик податей прошлого, который гордо носит имя старьевщика, – пояснил Тимофей и добавил совершенно другим голосом: – Зачем вам этот крест, мадам? Вот вам моя рука.
Знаки внимания, которые оказывал Тимофей Але, докучали ей, но все-таки были приятны. Он и сам чувствовал это, но остановиться не мог, как заведенная игрушка. Пора уже было к поезду. Отношения, которые сложились между Алей и Тимофеем за это короткое время, почти сразу приняли характер запанибратского приятельства, державшегося на обоюдных подтруниваниях. Аля легко сносила порою двусмысленные и иногда откровенно глупые шутки Тимофея и сама не оставалась в долгу, и он охотно его принимал и, коль скоро натянул на себя личину добровольного скомороха, добросовестно уничижал себя по смутно им ощущаемым правилам юродивого искусства.
– Ну, я надеюсь, мы созвонимся, – обратился он к Але, – в славном городе Москве-кве-кве. – Тут на его лице появилась фальшивая растерянность. – Но вот смотри: ты позвонишь, а как мы узнаем, та ты Аля или не та? Мало ли Аль на свете ходит? Хотя нет, – возразил он сам себе, – имя у тебя редкое. Но все же лучше просто скажи: вы не продаете петуха за двадцать пять аспров? Для надежности. Это будет наш пароль.
Чувствуя, что Аля не в настроении поддерживать этот пустой разговор, Тимофей заигрывал с девчушкой, но был грубо однообразен и скоро ей надоел. То и дело он присаживался он на корточки и озабоченно спрашивал:
– Hу-ка, где там Баба-яга?
Девочка поднимала головку и щурилась.
– Тям, вот тям, – уверенно показывала она.
– А что она делает?
– Варит.
– Что варит?
– Ванюшку, – с усталой важностью поясняла малышка и даже легонько вздыхала, словно не договаривая из деликатности: ничего-то вы, взрослые, не знаете, все-то вам приходится объяснять.
– Как я вам завидую, – просто сказала Аля, глядя на них из солнечного сумрака тамбура.
– Приди ко мне, – пропищал Тимофей тоскливым голосом, кривляясь и про себя думая, что это совершенно не к месту, – в сиянье лунной ночи.