Крепость сомнения
Шрифт:
По Пятницкому шоссе Илья ехал впервые, поэтому не спешил на незнакомой дороге и с любопытством поглядывал по сторонам. Константинов пригласил Илью в воскресенье приехать к нему в загородный дом, и вот было воскресенье и он ехал к Константинову. Здесь за городом царила еще настоящая зима, снег, не тронутый весенним тлением, лежал в глубине леса плотным покровом. После кургана, на котором, задрав дуло, стояла зеленая сорокопятка, надо было смотреть поворот налево. «У деревни Крюково погибает взвод», – вспомнились ему слова из грустной военной песни, которую он часто слышал в детстве.
Дружба их с Константиновым взяла начало в строительном отряде, куда все отправились после первого курса. Там в один прекрасный вечер из удальства и на спор они пробежали двадцать четыре километра до Бородинского поля, и, едва дотронувшись до обелиска, увенчанного чугунным орлом, взмыленные, как кавалерийские лошади, рухнули в какой-то не слишком прозрачный пруд, спасаясь от комаров, также похожих на кавалерийских лошадей. Потом, немного оправившись, они сидели на платформе в сиреневых сумерках и долго ждали свою электричку, а между густых, сказочных елей мчались на запад сверкающие поезда.
Получив диплом, Константинов уехал в Швейцарию и поступил там в международную финансовую школу, несколько лет работал в «CSFB»*, а потом вернулся в Россию в сиянии профессиональной славы, которая счастливо и вполне заслуженно опередила его, открыл консалтинговую фирму и стал консультировать нефтяные концерны.
Со времени его возвращения они с Ильей виделись только дважды: первый раз на Татьянин день в университете, а потом еще отдельно – ужинали в «Театро».
Константинов был красивый мужчина под два метра ростом, с открытым мужественным лицом, и ему больше пошло бы называться молодым генералом, а не молодым финансистом.
– Часовня, гляжу, у вас тут своя, – заметил Илья.
– Уж да, – сказал Константинов. – In God we trust**, – так вроде на условной единице написано. Не безбожная Рублевка.
Константинов провел его в гостиную, стены которой были увешаны охотничьими трофеями.
– А где Лена? – спросил Илья.
Константинов как-то странно мотнул головой и взмахнул рукой, словно хотел показать направление, по которому нужно искать его жену.
– В Лондоне.
– Все с этой галереей?
– Чем бы дитя ни тешилось, – и опять его рука пришла на помощь словам. – Я вот тоже... диссертацию защитил. – Он улыбнулся широкой открытой улыбкой, и на щеках у него образовались две ямочки.
– Ты?
– А почему так удивляешься? Знаешь, как называется? – Константинов подмигнул. – «Приватизация в России».
– Да? – с сомнением произнес Илья.
– Ничего, я в теме, – заверил его Константинов.
Илья начал рассказывать, сколько и зачем нужно ему денег. Дослушав Илью, Константинов долго ничего не говорил и смотрел в окно на свои сказочные ели, засыпанные снегом.
– О, снегири прилетели... Схема хорошая, – сказал наконец он, – и жалко отказываться от такой мазы...
– Тогда что? – спросил Илья.
– А тебе оно надо? – спросил Константинов с выражением. – Слушай, было время, я поссать не мог один сходить... Ты с парашютом прыгал? – неожиданно спросил он.
– Нет, – сказал Илья, – а что?
– Опять, что ли, баба какая?
Илья немного смутился.
– Чуть что, сразу баба, – недовольно сказал он.
– Да потому что я тебя знаю. Тебе на хер это все не надо... Куда же нас тянет-то, а?
Некоторое время они молчали.
– Ты денег дашь? – спросил Илья.
– Да нет, дам, конечно, – упавшим голосом сказал Константинов. – Ты же переводить будешь? Ну, сам тогда обезналичь...
Он поднялся с кресла и, сунув руки в карманы брюк, прошелся по комнате. – Проехалось, конечно, по нам это время... Ты не поверишь, – он усмехнулся, – не ощущаю я полноты жизни. – Он задумчиво обвел взглядом глядящее со стен покоренное им царство дикой природы, как будто призывал в свидетели кабиров, антилоп и зебу. – Что-то ушло, а что – не знаю, как звать – не знаю, как сказать – не знаю. Так что: in God we trust. All others pay cash*.
Пожилая гувернантка, похожая на викторианскую леди, ввела детей: мальчика лет шести и трехлетнюю девочку, одетых для улицы.
– Виктор Анатольевич, – должила она, – мы выйдем на воздух.
Илья смотрел за тем, как Константинов возится с детьми. Девочка была удивительно похожа на Константинова, только цвет волос у нее был русый, а у Константинова темный. Потом дети ушли, и они долго еще сидели и вспоминали то время, когда не знали еще такого выражения – полнота жизни.
Илья ехал домой, и почему-то все время мысли его возвращались к детям Константинова. Им можно было позавидовать, а ему было их жалко. Через несколько лет их увезут в Англию и отдадут в пансион, где сквозит еще пуританским духом. У них не будет друзей. Они будут расти в чужой стране. Будут гулять в подстриженных садах. Иногда будут приезжать на каникулы и сидеть за этим забором.
Расстались они с Константиновым не вполне довольные друг другом.
Газеты и телевидение так распропагандировали последние открытия науки, что все известные чувства, побуждения, то или иное поведение в какой-либо ситуации потеряли свой сакральный смысл, а превратились во все извиняющие диагнозы. Теперь не было больше любви, а был тестостерон, не было непостижимых небесных произволений жизни и смерти, а были они просто беспрепятственным током крови или просто тромбом, закупорившим сосуд. Любознательность людская, призванная развеять тьму и все прояснить, достигала обратного, и дотошность науки погружала человека в такой беспросветный мрак причин и следствий, что самый свет в этих синтетических потемках казался неуместным. Тайна, которую человек ощущал в себе и носил с рождения, не являлась больше тайной для людей, бывших в ладу с образованием и идущих в ногу с веком. Судьбы не ходили более неизреченными путями. Каждый психотерапевт знал способы воздействия на вашу душу, а Бог, которому она принадлежала, снисходительно допускался в качестве пока еще безобидной сказки.
До поры Тимофей представлял себе жизнь как совокупность эпизодов, каждый из которых является неизбежной причиной последующего. Предопределенность как будто лучше всего доказывала существование надлунного мира. Но все чаще и навязчивей тягостное подозрение овладевало им, и тогда он старался затаиться, замереть, заставляя себя прислушаться к работе организма, частью которого он себя так отчетливо ощущал. Сам он, как и многие другие, привык измерять свою жизнь знаками судьбы, с того времени, когда он обрел способность к анализу, ему казалось, что он чувствует их и замечает повсюду, но он отдавал себе отчет, что часто он видит то, чего нет, и даже больше: что сами по себе знаки эти ничего не предвещают, а оборачиваются в конце концов какой-то, иногда очень даже недоброй, насмешкой. И мир, вечно текучий, давал этим понять, что нет смысла подбирать к себе ключ, но что двери его раскрываются не по велению человека, а по собственному его непостижимому промыслу.