Крепость
Шрифт:
Страна, по которой он неспешно путешествовал, была яркая, веселая и прекрасная. Сверху сияло безоблачное синее небо, в него упиралась снежная шапка высоченной горы; ее седая макушка в клубящихся облаках и особое, отдельное расположение чуть поодаль от основной цепи гор вызывали священный трепет у местных жителей. Они почтительно называли гору Его Величество Соломон.
Река Аму, берущая начало в снежных ледниках в поднебесье, сперва петляла в массивах каменных складок, низвергаясь вниз стремительно, грозный рокот ледяного потока разносился по округе на перелет стрелы, пущенной из тяжелого лука. Порода, которую проточил поток, нависала спрессованными слоями над руслом и походила на аккуратные стопки плотной черепицы на хозяйственном дворе дома Авзалэддина рядом с аккуратно сложенными вязанками хвороста и высокими хорошо утрамбованными копнами сена. Уносящиеся ввысь морщинистые стены русла потрескались и просыпались оползнями, в их далеко тянувшихся по берегам бурых языках лисицы и земляные совы вырыли свои норы. Слоистое строение камня указывало на седую древность, трещиноватые пласты
Дорога шириной в шесть всадников свернула на север, к территории, «что за рекой», или Мавераннахру. Сияющая вершина Его Величества Соломона сопровождала Туган-Шону еще несколько дней. У ее подножий раскинулся целый мир роскошных лугов, где на изумрудном ковре белыми стайками облаков паслись неисчислимые стада овец. Ниже, близ селений, в узких затененных долинах по сочной траве разбредался скот. Мир и покой здешних мест напомнили Туган-Шоне его крымскую долину, в которой, похоже, ему уже не доведется скоротать последние годы жизни. Воспоминания теснились в голове, глаза затуманились, ему хотелось петь, но он сдержал порыв, сжал бока скакуна, и тот рванул галопом. Они помчались по утоптанной дороге стремглав, как мчится счастливая и беззаботная птица над гладью воды, и этот безудержный гон был в радость и коню, и всаднику, он прогнал из их тел остатки хвори и очистил кровь от зловредных гуморов, что до конца не выгнали снадобья деревенского лекаря и тучные овсы заботливых конюхов, дважды в день насыпавших жеребцу пищу в деревянное корыто до самых краев. Проскакав так порядочный отрезок времени и убедившись, что конь вернул былую силу, наездник легко потянул за поводья. Жеребец весело фыркнул, скосил на него бархатный глаз и перешел на мерную, экономную рысь.
Дорога продолжалась, бесконечная и широкая, мелкие тропки, возникавшие то слева, то справа, уводящие в глубь этой благоуханной земли, не способны были заманить его, сбить с намеченного плана. Изредка встречающиеся пастухи, верхом на мохнатых низкорослых лошадях, кричали ему приветливое «Салам», и Туган-Шона с радостью откликался ответным «Ва-аллейкум-ас-салам».
Он пересек реку, едва замочив брюхо скакуна. Посредине потока жеребец пожелал напиться, Туган-Шона отпустил поводья и смотрел на тугие буруны, вскипающие на выступающих над поверхностью гладких камнях, на покрытое мелкой галькой дно, над которым вдруг заметил зеленоватую спину большой рыбины: величаво шевеля плавниками и покачивая из стороны в сторону хвостом, рыбина уверенно взбиралась вверх, против течения. Конь наконец напился, он, едва качнувшись в седле, дотронулся пятками до мокрых боков жеребца, и его четвероногий друг с радостью откликнулся на посыл, легко вышел на усыпанный галькой берег и, рванув, играючи одолел крутой косогор. Из-под купы прибрежных деревьев выскочил пугливый шакал, пережидавший в тени солнцепек, отбежал на безопасное расстояние, встал, посмотрел в его сторону долгим мутным взглядом и засеменил прочь рыскающей иноходью.
На другом берегу реки потянулись лощины, заросшие орешником и густыми дубовыми лесами с лысоватыми тропками, набитыми во мшистой земле диким зверьем. Ему удалось подстрелить крупного козла, круторогого и жилистого. Стрела пронзила самое основание шеи, но сильный самец встал, враскорячку расставив ноги, роняя на землю капли густой крови, а когда он спешился и подбежал к нему, забрыкался, пытаясь достать острыми копытами живот охотника. Туган-Шона изловчился, заскочил спереди, глядя прямо в безумные, закатившиеся белки глаз, круглые и крутые, как два вареных яйца, схватил за длинные, загнутые к спине рога, вжал голову в землю. Самец захрипел, кудлатая борода несколько раз дернулась и затихла, разлеглась на земле, как вытянутая на берег засыпающая рыба, темные губы с шумом тянули воздух, где-то в самой глубине живота заполошно стучало перепуганное сердце. Туган-Шона вжал длинную голову самца коленом в мягкий зеленый ковер и, бормоча успокаивающие слова, выкопал ножом неглубокую ямку. Затем одним ударом вскрыл яремную вену, выпустил кровь в приготовленный для нее схрон, прочитал очистительную молитву. Потом освежевал еще теплую добычу, первым делом вырезав семенники, чтобы мясо не пропиталось их мускусным запахом, привычно содрал шкуру чулком, стараясь, чтобы вонючие волосы не попачкали мясо, прикопал ямку со священной кровью, пряча ее от досужих глаз, растянул шкуру на земле, оставив на ней подношение падальщикам – рогатую голову, жилистые голяшки с копытами и несъедобные потроха, положил тушу в холщовый мешок и приторочил его сзади к седлу. Вечером, расстелив халат у костра, насладился мясом из козлиной спины, двумя сочными и пахучими полосами, их сила и крепость передались выздоровевшему телу, согрели кровь.
Дорога то взбиралась в гору, то, петляя, стекала с ее обратного склона, ныряла среди ущелий, отвесные стены которых сменили цвет с серого и бурого на различные тона желтого, зеленого и красного. Причудливо переплетенные слои песчаника походили на расписную штукатурку, на восходах и закатах каменные узоры переливались всевозможными оттенками, как колонны фальшивого мрамора, стены и потолок во внутреннем дворике дома Авзалэддина. Под шелковицами, усыпавшими землю маркими кляксами нападавших ягод, гудели осы и бронзовые
Ущелье, по которому была проложена дорога, становилось всё глубже, стены его помрачнели; темно-красные, уносящиеся к полоске голубого далекого неба, отвесные и неприступные, они теперь нависали над путником, гулкое эхо от лошадиных копыт многократно отскакивало от их брони, дробилось, наполняя уши громким, назойливым цокотом. Наконец показались два домика-башенки, сложенные из дикого камня, узкие глаза-бойницы не мигая смотрели на медленно подъезжавшего всадника. Их выстроили справа и слева от тропы, прирастив к отвесной скале, сужая и без того тесный проход, в котором с трудом смогли бы разминуться два груженых верблюда. Башенки служили жильем для стражей. Узкое место называлось Железными Воротами, небольшой, хорошо вооруженный отряд мог здесь надолго задержать целую армию. Два тюрка в кольчугах и шлемах, увенчанных конскими хвостами, опираясь на длинные копья, выступили ему навстречу. Туган-Шона показал им письмо из канцелярии эмира, крупные мужчины с суровыми усатыми лицами, медленно растягивая слова, пожелали ему доброй дороги и скрылись, каждый в своем укрытии.
Первый за Железными Воротами караван-сарай располагался на плодородной равнине, что пересекала маленькая речка. Со всех сторон эту землю обступали высокие горы. Место называлось Шахрисабз – Зеленый Город. Его обнесли глубоким рвом с тускло поблескивающей, застоявшейся водой, надо рвом тянулась древняя пузатая стена. Из чащи цветущих деревьев – смоковниц, старых ветвистых абрикос, яблонь и груш – вырастали белые купола мазаров – гробниц и островерхие минареты, на которых глаз разглядел блестящие на солнце шлемы дозорных. Сорок шесть лет назад в этом городе родился нынешний повелитель Самарканда, эмир Тимур, на службу к которому Туган-Шона рассчитывал устроиться. С плоских крыш с перилами по краю на него взирала остроглазая ребятня. Побеленные дома образовывали внутренние стены, оберегавшие кварталы, они тянулись вдоль улиц, стекающихся к центральной площади, где расположился просторный караван-сарай.
Тут он хорошо отдохнул. Хозяин сказал, что через день-другой должен подойти караван купцов из Индии, идущий в столицу, и он провалялся на кошме в спасительной тени четверо суток, пока караван не подошел, расположился на ночлег и лишь с первыми проблесками солнца на пятый день его вынужденного безделья начал неспешное шествие к столице. Смуглые индусские купцы в разноцветных и пышных чалмах, украшенных золотыми застежками с драгоценными камнями, с радостью приняли вооруженного воина в состав каравана. Поедая на привалах сочащегося соком и приправленного чесноком и жгучими специями цыпленка, испеченного меж двух плоских камней, и заглушая пожар во рту кисловатой простоквашей со вкусной лепешкой, осыпанной кунжутными семечками, как здешнее небо звездами, он слушал переводчика, доносившего до собравшихся у огня попутчиков страшные рассказы об афганских разбойниках, дважды пытавшихся лишить их тюков со златотканой парчой и тонкостенной фарфоровой посудой из Китая. Купцы надеялись удачно продать товары в богатом Самарканде, глотающем роскошь не глядя, как весенний сом глотает мальков в ручьях, стекающих в главное русло реки из образовавшихся в половодье временных водоемов – нерестилищ-полоев.
В столице он явился ко дворцу и был немедленно направлен в казарму. Сотник, отвечающий за размещение воинов, выделил ему крохотную комнатенку, отделенную тонкой саманной перегородкой от большого зала, где спали «избранные» – ближняя свита эмира, почти целиком состоящая из его соплеменников – воинов-барласов.
Это племя воителей пришлось Туган-Шоне по душе. Подобно монголам, они не любили сидеть на месте, проводя большую часть жизни в походах со своим предводителем. Едва ли нашелся бы среди них один, на теле которого не было застарелых рубцов и кривых шрамов. Они носили легкие доспехи – стальную кольчугу под развевающимися шелковыми накидками, легко управлялись с двумя луками – тяжелым и легким, носили на поясе кривые сабли или обоюдоострые мечи и без сожаления обменивали свой скот на охотничьих соколов, которых им приносили дружественные горцы. Раз в неделю «избранные» посещали доступных женщин, для них не жалели звонкой монеты, но никогда не задерживались в женских покоях после восхода. Спокойно они чувствовали себя только в седле и не имели привычки к труду. Великодушие уживалось в сердцах этих воинов со своеволием и жестокостью. Длинные поколения их предков грабили караваны торговцев на пыльных дорогах, и они продолжали бы это опасное ремесло, кабы не нашелся в их племени один, кто сумел обуздать их волю, приучил к подчинению – гений войны, кому они вверили свои жизни все до единого.
Тимур находился в отлучке, «избранные», изнывая от бездействия, коротали дни с новым товарищем, которого распознали немедленно и приняли в свою боевую семью охотно и безоговорочно.
Наконец по прошествии двух недель, проведенных за пловом и бесконечными рассказами-разговорами, ему сказали, что эмир вступил в город и завтра примет его. Туган-Шона ушел с вечерней трапезы, уединился в своей клетушке, лег на спину и прикрыл глаза. Листья серебристого тополя, растущего под окном, нежно нашептывали что-то в мягкой осенней ночи, и он пытался расслышать в их лепете некие пророческие слова, но не расслышал и забылся под утро коротким сном без сновидений.