Крепость
Шрифт:
– Денег надо – тысячу санитару в морге и тысячу на перевозку, – угрюмо сказал Валерик. – У Сталька деньги есть?
Пошли в избу к Стальку. Тот спал на диване, зарывшись носом в подушку. Валерик грубо растолкал его.
– Вставай! Готовь две тысячи. Мать твоя померла в больнице.
Сталёк долго тер пустые, еще не проснувшиеся глаза, затем беспомощно обвел всех по очереди взглядом.
– Говорят тебе, мать в городе померла, звонили оттуда, – повторил Валерик.
Сталёк ойкнул, совсем по-детски закрыл лицо руками, не разводя их, глядя в дырочку между пальцами, спросил с мольбой в голосе, обращаясь к единственной женщине, зная, что та не станет его разыгрывать:
– Шутите? Ведь говорили – ходить начала? Правда это, Лена?
– Кто ж так шутит, парень? – сказала Лена сурово.
Сталёк громко втянул воздух, выдохнул с
– Ух ты, блин! Где же я деньги возьму? У матери в заначке тысяча с пенсии осталась.
– Я дам пятьсот рублей, – заявил вдруг Мальцов.
– Значит, для других у тебя есть, а мне зажилил? – вырвалось у Валерика.
– Опять ты за свое, – устало произнес Мальцов. – Ничего я тебе не должен.
– Умнее всех? – Валерик вытолкнул фразу, как льдинку, ожегшую язык, на худых скулах заиграли желваки. – Ты еще не понял, тебе здесь не жить, – прошипел он мстительно, – конец этому аулу. – Повернулся к Мальцову спиной и добавил уже миролюбиво: – Ладно, и я пять сотен добавлю, потом отработаешь, – он посмотрел на Сталька. – Мне надо сарай чинить. Идет?
– Валерик, всё отработаю, спасибо тебе. Только как же мне теперь-то?
– Хватит ныть, – обругала его Лена, – на работу надо устраиваться.
– Сталёк работы не боится. Сама знаешь, я… – осекся, зашмыгал носом и не удержался, всплакнул, принялся размазывать слёзы по небритому лицу.
– Значит, привозить? Кончай тут, – рявкнул на него Валерик, – слезами горю не поможешь. Со мной пойдешь, мужиков зови, копайте могилу. К двенадцати завтра ее доставят, прямо на кладбище.
Сталёк поднялся с кровати – он спал в одежде, – как робот, сунул ноги в кирзовые сапоги, надел ватник, помялся у порога, закурил, прокашлялся, потом шагнул в темный коридор, взял два заступа и совковую лопату. Валерик отнял у него заступ, и они побрели в сторону Котова.
– Черт, глупость какая, – прошептал Мальцов.
– Не хотела она больше жить, я еще тогда по ее глазам поняла, – пояснила Лена. – Пойду пироги ставить, человек ведь, помянуть надо.
– Помочь чем?
– Посиди, если грустно.
– Грустно, но пойду к себе.
– Иди.
Лена сощурила глаза, посмотрела на него пристально, словно изучала, в порядке ли он, но ничего не добавила.
Мальцов долго стоял на утреннем солнце, ковырял ногами мертвую заиндевевшую листву. Вокруг было пусто и холодно, в безветрии застыли большие тополя, мокрые простыни провисли на бельевой веревке, концы их утонули в желтой нескошенной траве. Почему-то заслезился правый глаз, он вытер его рукавом. Пошел в дом только когда почувствовал, что в одной рубахе сильно замерз. Набрал из поленницы дров, растопил сразу обе печи – голландку и русскую. Потом сидел за столом, еловые головешки стреляли в печи, по комнате начало разливаться тепло. Рей лежал на своем половичке тихо, видно, чувствовал, что хозяина лучше сейчас не беспокоить, лишь изредка стучал хвостом по полу, напоминая, что он тут, рядом, и всегда готов затеять игру. Не было сил даже включить компьютер. Мальцов наконец согрелся и уныло смотрел на очнувшуюся муху – она жужжала на подоконнике, вертелась юлой, тепло от печки ее разбудило, но не до конца.
– Кома, – поставил он диагноз, наблюдая за тщетными попытками мухи вернуться в живой мир.
Но вдруг, словно вдохнув холодного воздуха с улицы, протекшего в щель через ставню, муха дернулась, перевернулась на спинку и разом перестала жужжать. Лапки конвульсивно сжались и медленно расслабились – она замолкла и умерла до весны. Мальцов смахнул трупик карандашом на клочок бумаги, бросил в топку, муха вспыхнула, превратилась в раскаленную точку, из которой печная тяга вытянула алый живой язычок, унесла его сквозь черную дыру дымохода и смешала с приплывшим из-за леса стадом темных кобальтовых туч.
13
Следующее утро выдалось хмурое. Ночью шел мокрый снег, на окнах наросли прозрачные капли и кое-где к стеклу пристали нерастаявшие выпуклые льдинки, словно стекло трудилось в темноте, выпуская на волю эту жемчужную россыпь, а она не успела окончательно выбелиться к рассвету и засиять перламутровым блеском на солнце. Но солнца как раз и не было, а Мальцову так его не хватало! В Василёве, став частью природы, он ощутил зависимость от тепла и яркого света. В городе хватало ежедневных забот, он редко смотрел там на облака, всё больше под ноги. В деревне небо обнимало со всех сторон, стало ощутимой
На подоконнике давно прижились два чертовых пальца и заизвесткованная ракушка, Мальцов подобрал их в юности в археологических разведках. Останки жизни, минеральные скелеты животных, превратившиеся в кремень и известняк, сохранившие лишь формы брони, которой эти существа защищались от шнырявших повсюду хищников. Василёвские небеса когда-то следили за медленным передвижением моллюсков и белемнитов по илистому дну океана. С тех пор почти не осталось свидетелей, разве что генетическая память мхов, лишайников и хвощей могла сохранить абрисы и силуэты отдаленных потомков животных, пробиравшихся сквозь колонии качающихся в зеркале океана водорослей, что впоследствии вылезли из воды на берег и начали медленное путешествие по земной тверди.
Длинноволокнистые болотные мхи, которыми испокон веков затыкали щели в бревнах срубов, и их соседи хвощи были куда древнее трав, деревьев и кустарников, что уж говорить о человеке. Люди, один из самых поздних видов эволюции, бросившись присваивать всё, что зацепил глаз, не замечали древнейших, уничтожали их целыми колониями, армиями, племенами, но, похоже, и те тоже не замечали людей, просто терпеливо ожидали своего часа. Сегодня хвощи стремительно бросились отвоевывать ранее забранное у них пространство, восстанавливали старинный баланс справедливости: на заброшенных полях в начале июня колонии тонконогих трубочек теперь покрывали землю фиолетовым ковром, в котором яркими пятнами светились мелкие пурпурные цветы. Хвощи не годились в букет: коленчатые фиолетовые ростки выделяли липкий сок, стоило их сорвать и приложить к белым и желтым ромашкам и синим колокольчикам, как они слипались со стеблями цветов, темнели и быстро умирали, нарушая живое обаяние букета. На земле же не было им равных в упрямой агрессии, они наступали строем, македонской фалангой, тесня и затопляя своей ордой всё, что встречалось на их пути. Бородатые мхи и седые листоватые лишайники, когда-то выбравшиеся из океанической влаги на прибрежные камни, жили и вовсе неспешно, мстить кому-либо, казалось, им совсем не пристало. По древней памяти, заложенной в их клетках, они выбирали остатки перемолотых временем гор. Их зеленые колонии прилеплялись к жестким силуэтам валунов, пили застоявшуюся в неприметных порах влагу, украшая окатанные подбородки темно-зелеными оборками и седой пеной кружевных жабо, одевали камни в мягкий лоснящийся бархат. Зато корни их незаметно продолжали разрушительную работу, что началась в глубоких недрах земли миллионы лет назад, опровергая красивое заблуждение, что большие камни неприметно растут. Они выбирали солнечные стороны деревьев, забирались в темные норы пещер, стелились по земле и кустарникам – нет такого места на планете, где разные виды мхов не нашли бы себе удобного пристанища. Адский ли холод и лед, сатанинская ли жара и безводье – везде они чувствовали себя как дома и почти всегда переживали того, на ком медленно и комфортно жили и размножались.
Мальцов взял в руки известковую ракушку, повертел, огладил рифленую спираль панциря, подумал, что нелепо ему сетовать на отсутствие солнца за окном, не сегодня так завтра оно опять пробьется сквозь тучи, но щемящее чувство тоски, навеянное непогодой, не покидало. Неправда, было здесь место тоске, было! Время его личной жизни стремительно сокращалось в здешнем бездействии, он понимал, что предает науку, и в который раз поклялся, что сядет за стол и начнет работать.
– Пережитые видения лишь видения, игра воображения, за ними нет доказательной базы, – произнес он вслух для пущей убедительности.