Крепость
Шрифт:
– Ты что, не видел? Таисия тут почти сутки просидела! Ты что ж, гад, даже одеяла не вынес? Ты вообще человек, Валерик? Ты – человек? Бутылку ей скормил, про свой бизнес не забыл, а в дом затащить впадлу? Она же помирает, она в коме, идиот! Ее смерть на тебе будет, неужели не боишься?
– Что кричишь? Я за ними не надзираю, – сказал Валерик, не скрывая презрения, – хотят – пьют, хотят – подыхают. Михей вот помер вчера, до пятидесятилетия два дня не дотянул. Они загодя его юбилей начали справлять. Досправлялись. Менты только что уехали, Михея скорая в морг увезла. Для этих алкашей смерть – привычное дело, ты у нас тут только такой нежный сыскался. Ты не выступай, смотри, управа на тебя найдется, довыступаешься. – Валерик отступил в темноту коридора, взял в руки тяжелый молоток. – Думаешь, я тебя испугался? Ты мне двести пятьдесят рублей должен, когда отдашь?
– Погоди, – пришлось менять тактику на ходу, – у тебя телефон «скорой» есть?
– Всё у меня есть, я водку не пью, я правильно живу и никому не мешаю. Меня просто так не испугаешь, не такие, как ты, пытались, ничего у них не вышло.
– Погоди, давай в дом. Позвонить надо.
– А если не впущу?
– Тогда я вызываю ментов, и они не за покойником приедут, а лично за тобой, я прослежу. Пусти, говорю, времени нет, она умирает, ты не понял?
– За ментов у нас с тобой особый будет разговор. – Валерик глядел исподлобья, сдерживаясь из последних сил, но всё же посторонился, пустил в избу. Над телефоном висела бумажка с номерами, на ней был и номер больницы. – Только к себе ее вези, в дом не пущу, они все вонючие.
– Ладно. Готовь тачку, ватник, одеяло и целлофановую пленку.
– За всё надо платить, ты заплатишь? – Валерик и не думал шутить.
Но тут, на счастье, в избу ввалились отставшие Всеволя со Стальком и с порога принялись горланить, кто-то из них произнес запретное слово «козел». Валерик вскинул руку с молотком и чуть развернул плечи для удара. Занесенная рука уже сама по себе означает оскорбление, все были на взводе, и от трусливого Валерика вполне можно было ожидать, что он пустит молоток в ход, отыграется теперь на безоружных и слабых за публичное унижение на пожаре. Всеволя и Сталёк напряглись, глаза их забегали по сторонам, выискивая ухват, топор или на худой конец полено, чтобы дать решительный отпор ненавистному барыге. Запахло серьезной дракой, про ожидающую помощи Таисию мгновенно забыли.
– Молчать! – завопил вдруг Мальцов, сам себя не узнавая. – Сесть всем, замолчать, меня слушать! Я звоню в «скорую», вы готовите тачку, остальное – потом. Быстро!
Почему-то его сразу послушались. Мужики присели, гнев их куда-то разом испарился. Пока вызывал «скорую», Сталёк угрюмо курил, Всеволя положил голову на скрещенные на столе руки и пристроился спать – в тепле его сразу разморило. Валерик посидел немного для приличия, но вскоре вскочил и убежал на двор. Прикатил глубокую деревянную тачку. Нашел драное одеяло, им выстелили дно, положили на него кусок пленки, затем усадили застывшую Таисию, по-прежнему неживую, с открытыми, ничего не видящими глазами, с безвольно повисшими вдоль тела руками. Накрыли ее ватником. Сталёк суетился, без конца спрашивал: «Мам, мам, тебе не больно?» Он выглядел сильно напуганным.
– Давай две бутылки! – приказал он Валерику. – Ей отойти надо, я знаю, как лечить, опохмелиться ей надо, давай, запиши на меня, с пенсии расплачусь.
Валерик принес две бутылки. Менты, видно, вычистили не все его запасы.
Сталёк взялся за ручки тачки, толкнул ее, Таисьина голова мотнулась, отвалилась назад, сквозь тонкую щель меж окаменевших губ, из самых глубин промороженного тела вырвался слабый стон.
– Жива, жива, влей ей глоток! – радостно посоветовал проснувшийся Всеволя.
– Отставить, – скомандовал Мальцов, – до приезда «скорой» ни грамма, для нее сейчас водка – верная смерть.
– Ну, я как лучше хотел, – несмело сказал Всеволя, – как знаете, не буду вам мешать.
Пристроился сзади Сталька, и они двинулись гуськом. Валерик провожал на крыльце. Мальцов кивнул ему:
– Еще поговорим!
– Как же, ты мне теперь еще больше должен, – процедил Валерик, повернулся и ушел в дом.
До Василёво добирались с час. Докатили. Перенесли в дом. Сталёк опустил мать прямо на пол, бросив на доски ватную рухлядь из тачки, прикрыл сверху старым пальто.
– Теперь проспится, отдохнет, ей не впервой, а на кровать нельзя – замарает.
– Не меряй по себе, стели пленку и клади на кровать, человек же, – приказал Мальцов.
Таисию с грехом пополам переложили на кровать. Мужики уселись на кухне у стола, поставили перед собой бутылку, закурили.
Мальцов заглянул в комнату к Таисии, та по-прежнему не подавала признаков жизни. Вышел из смрада избы на воздух. Там его поджидала Лена.
– Как она?
– Кажется, помирает, глаза стеклянные и никакой реакции. Я такого еще не видел.
– Не то еще увидишь, – задумчиво протянула Лена и невольно оглянулась, словно злые бесы преследовали ее по пятам.
Через час приехала «скорая». Фельдшерица не пустила их с Леной в дом, выгнала и Всеволю, тот обиженно жевал губы на крыльце. В приоткрытую дверь донеслись причитания Сталька:
– Мамочка моя, что же, доктор, что же мне теперь делать?
– Пить меньше надо. Подай чистое полотенце и согрей воды!
Затем дверь захлопнулась. Через полчаса фельдшерица вышла к ним.
– Забираю в город. Сын подписал бумагу, не знаю – довезем ли ее живой, женщина в коме. Позвоните утром в приемный покой, вам всё расскажут.
Шофер и Сталёк вынесли Таисию на носилках, загрузили в машину. На вид она была чистый покойник.
Машина тронулась. Сталёк ушел в избу, не стал с ними разговаривать. Звякнул засов. Всеволя рванулся к двери, побарабанил в нее, но Сталёк ему не открыл.
– Зажал выпивку, – заметил Всеволя грустно. – Иван Сергеевич, у тебя нет, хоть корвалольчику? Мне до дому не дойти, сердце останавливается.
– Нет у меня ничего, – отрезал Мальцов.
– Пойдем, – позвала вдруг Всеволю Лена, – налью полстаканчика, но больше не проси.
– Родная, Ленушка! – взревел Всеволя и потянулся за ней, как бычок за маткой.
Мальцов покачал головой, ушел к себе, сел на кухне в темноте, не стал зажигать свет. Обхватил голову руками. Пнул приставучего Рея ногой, тот обиженно взвизгнул и исчез в комнате. Так сидел долго, темнота успокаивала, он согрелся и начал клевать носом. И сил не было встать, раздеться или наконец поесть, в животе урчало, но думать о еде было так же противно, как и не думать о ней.