Крепость
Шрифт:
7
Рей встретил его у порога, ткнулся в ладонь кирзовым носом, влажным и блестящим, лизнул ее и позволил почесать пузо. Затем фыркнул, отскочил вбок, крутанулся вокруг своей оси и застыл, чуть пригнув голову к полу, смотрел, как льется в миску белая струя молока из пакета. Ноздри его расширились, он в несколько прыжков пересек комнату, опустил мордочку в миску и заработал розовым языком. Вылакал всё, облизал эмаль до блеска, жадно заглотал горстку творога, что Мальцов выложил рядом на газету. Затем напрудил лужу прямо тут же, не отходя от миски, с умным видом выслушивая мальцовские упреки и энергично кивая головой, словно передразнивал ритм его наставлений. Потом принялся вскидывать передние лапы, опускал их с дробным стуком, вскидывал снова, опускал и замирал на мгновение, глядел, сузив хитрые глаза, готовый при первом же движении хозяина дать деру, приглашал поиграть с ним в догонялки. Мальцов на его заигрывания не поддался, сел читать найденные записочки, прислушиваясь к топоту маленьких кривых лап по полу. Рей покружил немного по избе для приличия и завалился на отведенный ему половичок. Успокоился и с ожесточением принялся грызть тканый угол, временами урча от восторга.
Пожелания не самый богатый из эпистолярных жанров. В спасской школе серьезно относились к чистописанию, почерки легко читались, даже врач Сысоева, поставившая необычный диагноз и выписавшая лаконичный рецепт, выводила не обычные терапевтические каракули: буквы, срывавшиеся с кончика ее пера, получались легкими и округлыми, видимо, она старалась не для себя, а для любимой ученицы. Случайный хор голосов, доживший в хламе для того, чтобы быть им прочитанным, заново зазвучал на разные лады в мальцовской голове. Тридцать седьмой – год Большого террора – тут пережили тихо, занятые обычными житейскими заботами, чего нельзя было сказать о войне – она заставляла думать о ней даже в канун Нового года. Мальцов подолгу отрывался от записочек, аккуратно складывал прочитанные фантиками, конвертиками или треугольниками, подражающими большим письмам, которые те же молодые люди наверняка отсылали на войну своим близким. Враг не дошел до Спасского совсем немного, еще школьником Мальцов слушал рассказы, как бабы и дети под руководством участкового милиционера копали в лесах землянки, готовясь к партизанской войне. В небе над селом дважды видели самолеты с черными крестами на фюзеляже, залетевшие в их лесные края скорее по недоразумению, нежели с целью кого-нибудь уничтожить.
Фамилия Чижовы была ему незнакома. Он занес Лене конфеты, спросил о Надечке и Германе.
– Надежда, – Лена расплылась в улыбке, – она в больнице работала, людей лечила, а померла от рака. Детей у нее не было, жила одна, работала на две ставки, хорошая была женщина, ее все уважали.
– А брат?
– Геня Чижов? Помню, застенчивый был парень, в таких очках толстых ходил. Он в Ленинграде институт закончил, там и остался по распределению на судостроительном заводе, давно его не видала. Здесь Чижовых не осталось, а что?
Мальцов рассказал о пожеланиях.
– Ой, помню, мы тоже такие записочки писали, складывали в лукошко, в сенях, где встречать Новый год собирались. И обязательно писали: «Прочитать в 12 часов ночи». Старый год проводим, сидим у радио, ждем. Как часы на Спасской башне пробьют двенадцать раз, мы бегом к лукошку. Скорей, кто горазд, схватим свое и читаем. Это было очень весело. Где ты такие нашел?
– В доме Щукина, в Спасском.
– Надя Чижова там до смерти и жила, отличный фельдшер, безотказная. К нам в деревню на лошади ездила к бабушке Светловой, уколы ей ставила, они крепко дружили.
– Верхом?
– Зачем верхом, колхоз ей телегу выделял и возчика. Потом только машины скорой помощи появились, бабушка Светлова к тому времени, пожалуй, уже и померла. Грузная была женщина, давление ее замучило. Как же, помню это хорошо.
Мальцов вернулся в дом. Перечитал пожелания снова. Воркующий голосок Лены мешался с воображаемыми голосами людей, которых давно не было в живых. Дед и баба никогда не пели, растягивая гласные, как Лена, но теплая музыка их речи тоже всплыла в памяти, он решил, что завтра сходит к старикам на котовский погост.
Почувствовав, что проголодался, разогрел суп и съел большую миску, с аппетитом обсосал куриные шейки, бросил косточки Рею. Вымыл миску, понес переполненное ведро в помойную яму. Яма была старая, края обвалились. Давно следовало вырыть новую. Стащил прохудившийся щит с дверцей со слег, отволок в сторону. Принялся копать рядом, забрасывая старую яму отвальной землей. Под дерном шел полуметровый культурный слой – темная земля с вкраплениями угольков и золы. Нашел осколок оконного стекла, кованый амбарный гвоздь и четыре фрагмента белой гончарной керамики шестнадцатого века. Культурный слой подстилал не материк, за ним вылезла пустая прослойка серой земли со следами перегнившего дерна – погребенная почва, под ней снова двадцатисантиметровый слой с угольками и золой. Под ним синяя материковая глина.