Крепость
Шрифт:
Речь утомила деда, он тихо кашлянул и затих. Затянулся сигареткой, выпустил струйку дыма и весь сжался, словно часть его тут же и отлетела вместе с дымом куда-то в небо. Веки накатились на глаза, дед по-черепашьи втянул шею в воротник из синтетического меха.
– Так что же это было, если не восстание против продразверстки, против мобилизации?
Вопрос Мальцова разом вернул старика с неба на землю, он встрепенулся:
– Свободы нюхнули! А свобода в голове – что в поле ветер, в жопе дым! – Взгляд черных глаз стал жестче, дед сжал руку Мальцова, нервно затеребил рукав его куртки, но бросил и почему-то заложил руку за спину, словно не знал, куда еще ее спрятать. – Нам свободы никак нельзя, от нее голова кругом и кровь рекой. Иосиф Сталин это понимал, закрутил гайки, знаешь, как мы работали? Так и надо. Развели сейчас вольницу, кричат, понимаешь, кто во что горазд.
– Значит, деда вашего разорили, а вы не в обиде?
– Дед в другие времена жил, мы таких, кто обиженный, нытиками называли, на собраниях и в стенгазете их высмеивали. Мы своим трудом гордились, за совесть старались, не за деньги!
Дед яростно затянулся и сощурил глаза, нарочито пристально начал сверлить Мальцова взглядом.
– Вы за кого голосовали?
– Как есть настоящий партийный человек, за Жириновского! – выпалил старик одним духом. От напряжения шейные жилы его вздулись, дед закашлялся, отбросил окурок в сторону и вскочил, как петух, выставив вперед грудь. В ней что-то скворчало и булькало, он помотал головой, с трудом выровнял хриплое дыхание и смотрел теперь на Мальцова исподлобья, готовый к любым каверзам со стороны собеседника.
– Как партийный?
– Я билет не положил, как эти – предатели, – тонкие губы презрительно скривились. – Жириновский есть истинный коммунист, не Зюганов же этот, усёрок.
– Жирик, дед, вылез на войне с коммунистами! Вот уж кто не коммунист, обзовите как хотите, но только не коммунист.
– Тьфу ты, – дед даже притопнул ногой, – что с тобой обсуждать? – Он уже не скрывал раздражения. – Жизни не нюхал, городской, вижу же, не слепой.
Он набрал воздуха и вдруг перешел на доверительный шепот:
– Слушай, что скажу. Жириновский простого человека понимает и любит, а остальные предатели и капиталисты.
Возражать было бесполезно.
– Был бы жив Сталин, за него б проголосовали?
– За него, родимого, – лицо старика просияло, голос наконец-то обрел бодрость и в нем зазвенели упругие пионерские нотки. – С ним страну на ноги подняли, с ним войну прошли, а что деда моего раскулачили, так ему и надо. У нас всё для людей было. Поровну! Я тут всегда сижу и думаю, вот нахера одному человеку такие хоромы строить? Щукин жадный был, мечтал барином заделаться – не вышло, вывели на чистую воду и выпотрошили. Он от удара скончался, кровь в голову кинулась. И нынешние дождутся. Понастроили хоромы, слуг завели, но пустят им петуха! Народ – великая сила!
– Сила спать на печи?
– Всё до поры. Нас в кулаке не держать – располземся, страх потеряем и друг друга пожрем. К тому идет. Во какие дома погубили, а стояли бы людям на радость. Нет, подавай отопление, ванны, а-а-а – пропасть! Всё гибнет на глазах. Воры, воры к власти прорвались, растащили Россию по камушку.
Слёзы и мучительное усилие честного глупца, силившегося решить простую арифметическую задачку, застыли в его по-детски округлившихся глазах. Дед махнул рукой и побрел, бормоча под нос старые пролетарские проклятия. Громкие трубы двадцатого века выдули из его головы все субстанции разума, уничтожив заложенную в нее изначальную и простую мораль. Понимая, что Мальцов провожает его взглядом, бывший учитель труда расправил плечи, вскинул голову и вдруг принялся чеканить шаг, торжественно припечатывая асфальт блестящими галошами. Дорога пошла под откос, стекая с высокого берега к заболоченному Немецкому ручью, она отъела деду сперва ноги, затем туловище, словно он героически погружался в топкую землю, спеша на последний и решительный бой к шестнадцати расстрелянным там некогда крестьянским бузотерам.
6