Крепость
Шрифт:
– Родятся же такие мудаки! – весело сказал широкоплечий.
Бабы в цепочке принялись переглядываться, по толпе пробежал язвительный шепоток, трескучий, как огни на догорающей дранке. Потасовка всех развеселила.
Тучи расползлись по небу, в просветах проглянуло солнце. Самый страшный огонь уже унялся, но остов догорал медленно и сильно дымил, поднявшийся ветерок разносил запах гари по всей деревне. Вблизи пожарища дышать было тяжело, отливающие сруб постоянно кашляли и отплевывались и вскоре прекратили подачу воды. Приползла наконец пожарная бочка, заработал брандспойт, и всё утонуло в шипящих клубах пара. Валериков дом отстояли, опасности догорающая руина уже не представляла. То там, то тут угли вспыхивали, как на мангале, но скоро покрывались красной окалиной, белели и затихали. В центре домовины вылез страшный памятник – печная труба, сама печка обвалилась. Под покосившимся черным частоколом комнатной перегородки торчал вздыбленный остов кровати, запавшей углом в подполье. На панцирной сетке кое-где уцелели спекшиеся куски ватного матраса. Одна из хромированных шишечек на стенке кровати почему-то не закоптилась и поблескивала в лучах солнца.
Неожиданно объявились менты. Принялись собирать информацию, переходя от одной группы людей к другой. Наконец подошли и к Мальцову.
– Говорят, вы слышали, что покойный замышлял на себя руки наложить? – спросил лейтенант.
– Кто говорит?
Лицо лейтенанта расплылось в доверительной улыбке:
– Шила в мешке не утаишь, ветер нам доносит.
– Владимир вчера принес мне щенка и попросил взять на воспитание, ему нечем было его кормить. Я дал пятьдесят рублей, пожалел мужика. Вот и всё.
– Он вам не говорил, что руки хочет на себя наложить?
– Он говорил, что устал от жизни, он пил полгода без перерыва. Что тут добавить?
– Это правда. С мая месяца восемнадцатый пожар в районе, и все вот так, по пьянке.
– Вы лучше с соседом разберитесь, сколько еще он будет людей травить?
– Правильно он говорит, всех на погост отправил, – вставила какая-то баба и тут же поспешила отойти и затеряться в толпе деревенских.
– Самогоном торгует?
– Хуже, паленкой. Вовочка спился с нее, как и все кругом. Хотите, напишу заявление?
– Заявления писать не надо. Мороки потом будет, мы лучше сами. Придется доказывать, что он торгует. А ведь гада надо еще подловить при продаже товара. Никто из местных его не сдаст, они только на словах бойцы, а как до дела дойдет, все в кусты. А без образца дело не завести, значит, надо добыть образец, отвезти на экспертизу, это же целая операция получается. Вы не поверите, но, чтобы сюда приехать, я на бензин по кругу собирал, кто сколько даст. Так что спасибо за сигнал, мы с ним сами, по-свойски, – лейтенант пожал ему руку, и менты поскорей отвалили.
Делать тут было больше нечего. Лена стояла со своей котовской подругой Натальей Федоровной, они что-то обсуждали.
– Пойдем, Лена, – позвал Мальцов.
– Я задержусь, чайку попью, раз уж выбралась. Нечасто выбираюсь. Иди сам, а то давай с нами. Наталья Федоровна стаканчик нальет, помянем Вовочку.
– Спасибо, не буду.
Пошел прочь не оборачиваясь. Одежда и тело пропитались копотью и, как ему казалось, жирным запахом сгоревшей плоти. В лесу он нарвал сосновых иголок, жевал, сплевывая зеленую слюну, но запах не прогнал. Решил, что затопит сегодня баньку и отмоется.
Дома нагрел котел и помылся, но настроение лучше не стало. Хотелось напиться в хлам и всё забыть. Накормил Рея, поиграл с ним, давая щенку тянуть тряпку и вырывая ее из пасти, дразнил, разговаривал с ним, сказал, что Вовочки больше нет, что тот ушел к верхним людям. Рей вряд ли его понял, он был сыт и счастлив и изо всех сил вертел хвостом.
К вечеру увидал, как мимо окна прошла Лена, но последние новости принес Сталёк. Заглянул к нему, выставил со значением на стол бутылку казенной водки.
– Будешь? Чистая, пришлось на попутке в Спасское сгонять, менты у Валерика все запасы конфисковали да еще рожу начистили, похоже, нос второй раз сломали. Он на тебя зло затаил, берегись, Валерик хуже очковой кобры.
– Бутылки разбили?
– Как же, на машине увезли. Думаешь, не выпьют? За милую душу. Валерик через неделю опять лавочку откроет. Отлежится, подождет, и опять ему привезут.
– И охота вам его отраву глотать?
– С одной стороны ты прав: пойло такое, аж желчь вскипает, но – дешево и сердито, в магазине сто восемьдесят, а у Валерика – пятьдесят, прикинь? Я и не то еще пил. Ты его сдал за дело и в лужу жопой посадил – все в Котове смеются.
– Не сдержался, зря руки распустил, сейчас жалею.
– Может, чуть в разум войдет. Ты ему ничего не должен, все понимают. Ведь сколько его били. Иной раз думаешь, сам убил бы, но нельзя мне – в тюрьму из-за него не пойду, да и где ее еще достать, в Спасское не наездишься.
– Иди, Сталёк, иди с богом. Вовочку нашли?
– Пол целлофанового мешка менты наскребли, повезли на экспертизу. Сгорел весь, даже череп рассыпался. Пожарные сказали, началось от печки, в комнате, где Вовочка спал. Только сам он это устроил, печка у Вовочки была исправная, в мае ее перекладывал и обмазывал, я ему помогал глину месить.
– Какая теперь разница.
– Ага. Ну, пусть ему земля будет пухом! Добрый был человек, никому зла не делал, и брат у него был путевый, видать, судьба такая. – Сталёк приложился к горлышку, отхлебнул и не поморщился. – Видишь, казенку пьешь как воду, закусывать не надо.
– Иди, иди, тошно уже, – погнал его Мальцов.
– И пойду, мне надо нервы успокоить, всё огонь в ушах гудит. Только попомни мои слова, так Валерик это не оставит, он злобный.
– Попомню, спасибо, – поблагодарил Мальцов, сопроводив для верности соседа до крыльца.
Им овладела страшная апатия, хоть волком вой. Он и завыл, в шутку. Рей тут же вскочил с подстилки, тявкнул, думая, что начинается игра, но Мальцов лег на кровать и повернулся лицом к стене. Сталька на пожаре он не помнил, как не мог вспомнить людских лиц – даже лица Валерика и широкоплечего пожарного вытеснили из зрительной памяти языки пламени. Они плясали на черных стенах, рвались сквозь клубы дыма из подпола, как из глубин преисподней, объедали краску со скрюченного остова завалившейся кровати, стоило только закрыть глаза. В ушах не унимались свирепое гудение пламени, хруст и скрежет ломающихся досок и пронзительный свист летящего шифера, перерастающий в грохот пулеметных очередей.