Крепость

Алешковский Петр

Накинул плащ-палатку, вкрутил ноги в резиновые галоши, выскочил на улицу. Звуки удалялись, сквозь заряды ледяного дождя, бьющие из-под низких туч, обложивших округу, он уловил равномерное движение в воздухе и скорее понял, чем увидал: над деревней прошла гусиная стая. Он шагнул из-под козырька крыльца в холод и дождь, прошел триста метров до колодца в прогалок между двумя домами – его и руиной, оставшейся от дома тетки Риммы, скончавшейся лет с десять назад. Здесь, между двумя высоченными тополями, пролегала дорога в лес, на бывшие колхозные поля. Ветер окреп, рвал полы плащ-палатки, струи холодной воды стекали по лицу, но Мальцов стоял и ждал, и дождался. Сперва услышал резкие крики, почти сливающиеся в один тянущийся звук. Еще один косяк заходил со стороны леса на деревню, тянул низко над землей,

стараясь обмануть верховой ветер. Наконец он увидел – вожака, летевшего чуть впереди, и расходящийся за ним клин. Гуси мерно махали крыльями и перекрикивались на лету. Их гаканье, как игла знахарки, проходило сквозь полотно бури, сшивало невидимые края, освобождая узкий коридор, по которому они летели, и прогоняло с дороги злых призрачных существ, снующих по эфиру, мешающих совместной работе гусиных крыльев. Косяк шел прямо на него. Мальцов стоял не шелохнувшись, большие птицы либо приняли его за столб, либо решили рискнуть и проскочить. Казалось, чуть подпрыгни, и он начнет хватать их за красные перепончатые лапки. Не долетев до него двадцать шагов, вожак вдруг резко сменил траекторию, взмыл вверх на восходящем потоке, будто им выстрелили из катапульты, и сразу оказался в другом слое воздушной трассы, выше на добрый десяток метров. Стая повторила его маневр, потеряв при этом цельный рисунок. Строй на мгновения распался, некоторых птиц вышвырнуло из линии – они залупили крыльями, загоготали пронзительно и недовольно, догоняя удержавшихся на своих местах собратьев. И вот они были уже над ним, пронеслись, почти задевая крышу дома, смог разглядеть напряженные, вытянутые вперед шеи с маленькими головками, темные и блестящие клювы, мышцы, перекатывающиеся по бокам, толкающие широко загребающие крылья. Они работали экономно, вполсилы – дикий ветер сам нес гусей к укромному месту, где стая приземлится на ночную кормежку и короткий пересып. За эти мгновения он сумел рассмотреть даже отдельные маховые перья на концах крыльев: будто сложенные вполовину боевые веера, они рождали легкий свист, с которым разрезали плотный воздух, незаметно подруливая, чтобы держать строй. В стремительном полете было столько силы и красоты, что Мальцов даже рот раскрыл от восторга. Ему хотелось закричать вслед косяку, но он смолчал, провожая взглядом большие белые тени. Гуси быстро удалялись прочь от деревни. Стая опять откликалась на гаканье вожака, отмеряющего голосом вехи пространства и время путешествия. Силуэты птиц темнели и истаивали в черном ночном небе, вскоре только ухо еще ловило отголоски гусиной переклички. Затем ветер съел эти драгоценные живые звуки, завыл сильнее, швырнул в лицо удушливый запах гари из печной трубы и погнал навстречу по улице мокрые листья и нападавшую с тополей сухую труху. Мальцов вдруг заметил, что с неба летит уже не косой дождь, а мелкий ледяной снег. Гуси принесли его на своих крыльях.

Он повернул к дому и тут услышал чавкающие звуки за спиной. Оглянулся: черная фигура надвигалась с пригорка – сквозь бурю из Котова брел домой Сталёк. Он шел, как партизан, ограбивший вражеское хранилище боеприпасов: во всех карманах торчали бутылки паленой водки, руки прижаты к груди – видимо, под ватником за пазухой находился главный склад этого добра. Сталёк был крепко пьян. Сосед покачивался и ставил ноги, как утомленный конь, машинально сгибая и разгибая взлетающие колени, погружая сапоги по щиколотку в раскисшую дорогу и вырывая их с силой из нее. Мальцов подумал, что Сталёк, в принципе, так же отдается движению, как пролетевшие гуси, тянет на длинном заводе тупо и упрямо, давно утратив изящество настоящего пешехода, да и выпитое вино всё время сносило его в разные стороны, отчего змейка шагов за ним струилась пьяным зигзагом. Гонец прошел мимо, не заметив Мальцова, а тот не стал его окликать. Сталёк дотелепал до калитки, нырнул в нее и исчез. Тут же раздался грохот и многоэтажный мат: видно, он поскользнулся на мокрых ступеньках. Потом хлопнула дверь и зло клацнул тяжелый железный крючок, упав в кольцо пробоя.

Мальцов зашагал к дому, он сильно продрог. Напротив на своем крыльце стояла Лена в наброшенном на плечи ватнике, в теплом красном вязаном платке.

– На гусей загляделась?

– Степан их всегда стрелял… За углом затаится, подождет… Непогода их к земле

прибивает.

– Зима, Лена.

Она вытянула руку, снежинки с силой въедались в ладонь и тут же таяли.

– Это сколь же им лететь? Они где зимуют?

– В Египте, наверное.

– В Египте? Страшно-то как.

– Почему страшно, Лена?

– Не знаю. Просто страх подступает. А много их гибнет?

– Много.

– Почему так: где радость, там и горе?

– Это обязательно? Бывает ведь и по-другому.

– Я жизнь прожила, а не видела такого.

– А ты, Лена, правильно живешь?

Она насупилась, ответила не сразу.

– Думаю, правильно. Еще бабушка мне говорила: следуй за сердцем, не ищи поблажек, их никто не выпишет, не справка.

– Ты о каких это поблажках, Лена?

– О справедливости. Нету ее здесь. Вот птюшки летят-летят и умирают прямо на лету, это я видала.

– Хочешь сказать, и люди так?

– И люди так. Кому чуть больше счастья на роду написано, кому чуть меньше.

– Сталёк прошел, весь в бутылках, как партизан. Пьют и в ус не дуют.

– Душу заливают, а не залить никак. Жалко их, вино ими управляет.

– Сколько ж можно жалеть, Лена?

– Сколько сил хватит. Я так думаю.

– А если ножом пырнут?

– Эти могут, особенно Таиска, ей не впервой, – она ухмыльнулась и сказала весело: – А сам не плошай, скалку в руках держи, если что – бей в лоб!

– Вот как, значит, можно?

– И даже нужно, иначе не поймут. Настоящий мужик так не опустится.

– Настоящий – это какой?

– Отважный до безрассудства, такого терпеть порой еще тошней, а надо. Мой вот год за драку отсидел, так он за меня хлестаться полез.

– Тебе было приятно?

– Ну уж нет, год с тремя детьми на руках, одна… Я его кляла порой ночами, а забыть такое не получается, это правда.

– Говорят, он был груб с тобой.

– Бывало, что и грубый был, я терпела.

– Зачем терпеть грубость?

– У настоящих мужиков грубость, она от упрямства, этих нипочем не свернуть, а что в сериалах показывают – сказки, таких мужиков на свете не бывает.

– Значит, счастья нет?

– Бывает иногда. Счастье… это слово такое. Есть счастье – значит, есть и несчастье. Всегда рядом.

– А что значит следовать за сердцем, Лена?

– Не объяснить словами, просто всё это внутри, сам чувствуешь, где оступился, разве не так?

– Так, так. Ты, Лена, в Бога веруешь?

– Верую, как нам положено. Есть там кто-то грозный. Дедушку твоего помню, как меня наставлял, он добрый был человек, таких больше я не встречала. Новый поп молодой всё больше стращает. А я не знаю ничего. Мне и без его слов страшно… Снег вот пошел…

– Вижу.

– Завтра надо капусту тюкать. Поможешь?

– Конечно, вдвоем веселее.

– Иван Сергеевич, – она странно замолчала, словно вдруг подавилась словами. Он удивился: Лена никогда не называла его по отчеству. – Ты хоронить меня приедешь?

– Брось, что вдруг? Смерти боишься?

– Смерти не боюсь. Земли холодной боюсь. Вот страхи-то там иль нет ничего?

– В земле не страшно, в земле уже никак.

– Вот это и страшно.

Подошел, ласково провел рукой по ее платку, смахивая застрявшие в шерсти снежинки. Рука застыла, он засунул ее под плащ, греться.

– Зима пришла, птюшки полетели, – она робко улыбнулась.

– Что ты, Лена?

– Не знаю, взгрустнулось, прости меня.

– Иди спать.

– Ага.

Они постояли еще с минутку, смотрели друг другу в глаза, молчали. Лена повернулась и ушла к себе.

– Спокойной ночи, – донеслось из темноты.

– Спокойной ночи, – ответил он и пошел к себе.

8

За ночь подморозило; когда он чуть свет вышел на огород, капустные кочаны облачились в снежные шапки. Ветра не было. Встающее солнце затерялось в тяжелых тучах, тонкая пудра первого снега освещала округу больше, чем невидимый глазом ультрафиолет. Лена проснулась еще раньше, из двух труб на крыше высоко в небо уходили столбы белого дыма – две ноги в безразмерных парусиновых шароварах. На ее огороде стояли низкие козлы с тяжелым деревянным корытом, к ним прислонилась полукруглая сечка для капусты на длинном, отполированном руками деревянном черенке.