Крепость
Шрифт:
– Куда бежишь, Коля? От себя самого?
– Конечно, правильно ты угадал! – радостно завопил Николай. – От кого же нам бежать, как не от самих себя. Но ведь и от людей бегу, понимаешь? Тот старичок всё меня к людям звал, но я, выходит, и его не послушался. Нет, мне дом не найти, возвращаешься домой, а там всё стылое, всё, что ты хотел поменять, всё по-прежнему, хоть волком вой, зато всё то, что дорого, почему-то изменилось.
– Я тебя понимаю.
– Обратно дороги нет, я это понял.
– Мама жива?
– Померла двадцать лет назад моя мама, тетка тогда телеграмму отбила. Я хоронить не поехал. Что там делать? Да
– Угомониться не пробовал? Или бабу найти?
– Ты, кажется, нашел. Полегчало?
– Сначала казалось, что полегчало. Всё думаю, может, я сам виноват?
– Не без того, а что это меняет?
– Значит, и это попробовал? – догадался Мальцов.
– Всё я попробовал, и всё мне не подходит.
Они опять замолчали.
– Ладно, – разорвал тягостную тишину Николай, – прости меня, давненько не выговаривался. Правильного пса ты завел – дворяне, они преданные, у меня в детстве тоже такой был пузан. Когда это только было…
Он посмотрел в потолок, вспоминая, затем схватил стакан со стола, потянулся с ним к Мальцову:
– Отведаем лекарства, ну, в путь!
Чокнулись, выпили.
– Знаешь, я ведь у этих монголов побывал, веришь? Из-за тебя побывал, прямо при осаде Деревска, всё видел, страсть господня! – выпалил вдруг Николай.
Мальцов вздрогнул, уставился на него, ждал, что тот еще порасскажет.
– Ты-то, небось тоже понаблюдал? А? Знаю-знаю! Танечка мне поведала, чем ты занимаешься. Поняла, чего тебе надобно, вот и отправила. Точнее, ты сам отправился. Тут ведь такое дело: о чем мечтаешь, туда и попадешь. Она ж тебя чайком поила? Или не вштырило?
– Еще как, – признался Мальцов. – Я думал, только меня одного туда носило. А ты-то зачем?
– Всё думал о тебе, вспомнил свои игры с историей, потом, как по цепочке, начал думать о Деревске, как его монголы сожгли. Мы же с тобой на городище выпивали.
– На городище, и что с того?
– Ну да, прав ты, какая разница, главное тут – думать, представить, куда хочешь попасть – так можно и на Луну слетать или на Марс. Зелье у ведьмы отменное, не желаешь еще раз попробовать? Я был бы не я, коли б не стянул ее травки. Всё хотел отправиться – попутчика не находилось, да у попа и неудобно. Заварим? – Он полез в нагрудный карман рубашки, вытащил целлофановый пакетик с пластиковой молнией, завопил: – А-а! Гуляем дальше?
Схватил заварочный чайник, высыпал в него травку, залил кипятком.
– Надо дать настояться. – Прикрыл чайник полотенцем. – А пока давай вдогон, – опять потянулся к Мальцову со стаканом.
Мальцов отрицательно покачал головой:
– Отрава! Не могу эту гадость пить.
– Как хочешь, а я ничего не боюсь, – Николай стремительно влил в себя стакан, выдохнул и по-клоунски выпучил глаза. – И правда – чистая отрава! – Захохотал, развалился опять на лавке.
Мальцов встал из-за стола, помешал в печках угли, убедился, что они прогорели, закрыл вьюшки.
– Верно делаешь, – заметил из кухни Николай, – я в прошлый раз на полу очнулся. Крепкое зелье, тут и угореть недолго. А ведь не раскололась, сучка, рецепт не продала. Я такого раньше не пробовал, а я много всякой дряни перепробовал. Ну, поехали?
Он
– Нёбо немеет, крепкая штука, – пробормотал заплетающимся языком, откинул голову и тут же отключился и засопел.
Мальцов дошел до своей кровати, укрылся одеялом. Посмотрел на стакан, подождал минуту, подмигнул преданно глядящему на него Рею, решился и выпил, как водку, разом всю порцию. Вскоре веки отяжелели, в голове зашумело.
15
Полумертвого всадника, найденного на границе Белых Песков, доставили в дом вождя небольшого племени, проживавшего в долине, раскинувшейся под высокой кручей меловой горы. Во время военных действий старый вождь поставлял сотню всадников и большую отару овец со своей округи в войско эмира Тимура – предводителя Чагатайского улуса, владетеля Самарканда. Авзалэддин-аль-Халаки происходил из древнего небогатого рода потомственных землевладельцев долины. Он носил персидский тюрбан, ежедневно читал Коран и, в отличие от шлемоносных тюрков и воинственных барласов, из гущи которых вышел повелитель его жизни, как он пышно величал великого эмира, предпочитал звону стали тростниковый калам и неспешное изучение книжной премудрости. Афи – так, любовно сокращая его имя, звали перса домашние – любил проводить время в тени у журчащего арыка, слушая наставления мулл и россказни бродячих дервишей или разбирая бесчисленные тяжбы односельчан, которые всегда судил честно, что только прибавляло ему уважения соплеменников.
Истощенного монгола отмыли в подогретой воде, умастили его тело благоуханными маслами, положили на застеленный мягким войлоком кан под старым ореховым деревом. Дважды на дню к нему приходил деревенский лекарь, слушал пульс на запястье и на лодыжках, пичкал терпкими настоями с привкусом корицы, которая, по его словам, расслабляла, порождая атмосферу уюта и покоя. Сладкий, чуть резковатый запах пряной корочки действовал как теплое покрывало, согревал душу, прогоняя прочь страхи Туган-Шоны, лечил бессилие и, похоже, и правда убыстрял ток крови в измученном теле. Конечно, этому еще способствовала легкая пища, даваемая сперва небольшими порциями, ибо утроба его от долгого поста словно иссохла. Фрукты и сахарные ломтики благоуханной местной дыни лечили его столь же действенно, как порошки с корицей.
По прошествии десяти дней Туган-Шона встал на ноги и принялся совершать пробные выезды на окрепшем на тучных овсах жеребце. В столицу было отправлено письмо-отчет, и, когда в новолуние пришел ответ из канцелярии эмира, требовавший монгола ко дворцу, он поблагодарил хлебосольного спасителя и отправился в путь.
Он преодолел высокогорный перевал, спустился к благодатной земле, по которой предстояло ехать долго. Здесь было вдоволь воды, струившейся по арыкам вдоль дороги, ее поставляли черпающие воду деревянные колёса, вращаемые трудолюбивыми ишаками. Ритмичный скрип колес успокаивал, рождая в душе ощущение медленно катящегося времени земледельцев. Черные от солнца крестьяне запруживали русла кетменями, направляя ток воды к полям, пышным садам, бесконечным, уходящим вдаль бахчам, на которых, полные собственного достоинства, наливались соком полосатые арбузы, оранжевые и зеленые тыквы и вытянутые овальные дыни, покрытые сетчатой восковой коркой.