Крепость
Шрифт:
– Эй, Хасан-бек, – услышал Туган-Шона веселый голос русского, – спроси-ка его, собаку, что их хан задумал? – Бородатый Николай подбежал к костру. – Спроси, спроси, бек, не пожалеешь, они ж разведка, главные силы в трех днях на восток, ждут донесений, войско Тохтамыша нацелено в самое сердце, в Мавераннахр!
Неподбитый глаз его сиял, как алмаз, перстом, для большей убедительности, Николай тыкал прямо в знатного пленника. Он сказал это по-русски, чтобы монгол не догадался о столь важном сообщении.
– Откуда знаешь?
– Подслушал, – рожа расплылась в улыбке, огромный синяк на глазу и щеке сиял, переливаясь всеми цветами радуги. – Как меня топтать перестали, я отлетел, очнулся, они уже у костра сидят, барана жарят и спорят, откуда лучше зайти. Караван они по ходу взяли, а говорили о большом богатстве, мечтали, кому сколько достанется. Пойдут через Сабран, помяни мое слово, бог свидетель, коли я вру.
– Где основное войско? – резко задал вопрос Туган-Шона, но Алчибек не ответил, сидел, тянул свою песню, уставясь в затухающий костер.
– Ведите пленного! – приказал воинам.
– Вон того, бек, что в остром шишаке, он меня сильно потоптал, гад, этот у них десятник, – подсказал русский.
Привели длинного и костлявого десятника, тот рухнул на колени, ударился лбом в землю.
– Где ваше войско? – повторил вопрос Туган-Шона.
– Какое войско, господин?
– Думаешь, стану с тобой шутить? – он повысил голос.
– Далеко войско, в Сарае, господин, – монгол угодливо улыбнулся.
– Врет он, собака, дозволь, я ему голову причешу, – сунулся было Николай, откуда-то в его руке уже оказался боевой топор.
– Стой, где стоишь, – приказал Туган-Шона. Русский замер, поигрывая тяжелым топором, и, ухмыляясь, вперился в связанного монгола. – Рубите ему голову, ведите следующего.
Десятник побледнел и заскрежетал зубами. Погибнуть нечестивой смертью было позорно: усекновением головы казнили рабов и провинившихся преступников.
– Погоди, бек, я…
– Э-э-э, – взвыл, обрывая его, Алчибек, – молчи, нойон, молчи, запрещаю говорить!
Русский выступил вперед, носком сапога саданул чингизида по губам, тот упал навзничь, давясь хлынувшей из горла кровью.
– Говори, сын собаки, – русский подскочил к десятнику, приблизил бородатое лицо близко, так, что их дыхание смешалось, клацнул устрашающе зубами и воткнул острое лезвие топора прямо ему в рот, – или язык отрежу.
– Пощади, бек, я скажу! – завопил десятник. Острое лезвие отлетело назад, русский бородач занес топор, словно собрался снести голову пленника одним махом. – Войско в трех переходах, сам хан ведет, пойдут на Сабран, – выговорил дорожащим голосом десятник.
– Куда идет Тохтамыш-хан? Сколько человек? – спросил Туган-Шона.
– На Мавераннахр, а там как решит Аллах.
– Этих двух на коней, привязать к седлу, – Туган-Шона указал на Алчибека и десятника. – Дайте лучших лошадей. Соберите караван и выступайте за нами, ехать быстро, – отдал он распоряжения. – Ты, – он ткнул русского в грудь, – поедешь со мной. Дайте ему саблю. Из лука стреляешь?
– Могу, но лучше я с дружком справляюсь, – бородач погладил топорище, – сабелька мне легка, да и не приучен я ею вертеть.
Туган-Шона вскочил на подведенного жеребца. Раненых монголов взвалили поперек седла, привязали накрепко арканами. Русский уже сидел в седле, чуть откинувшись назад, поигрывал уздечкой, боевой топор умело приткнул за пояс, чтобы не мешал при езде, – похоже, божий человек умел не только молиться.
– Гай да! – Туган-Шона ударил пятками коня, сходу посылая его в галоп, русский свистнул по-разбойничьи и сорвался следом, привязанная к луке седла веревка потянула двух груженных пленниками лошадей.
19
Идигу-Мангыт оценил важность добытых сведений. В верховную ставку немедленно помчался отряд во главе с Тимур-Кутлуг-огланом, они и повезли добытых разведчиками пленных. Хасана-Шомали, вопреки его ожиданиям, задержали в Сабране, разведчикам приказали оставаться тут и спешно готовить город к защите от неприятеля вместе с гарнизоном и согнанным на земляные работы населением. Воины слезли с коней, похватали заступы и кетмени и с утра до поздней ночи углубляли и расширяли ров, распределяли на пустырях крестьянский скот, сгоняемый со всей округи на прокорм осажденной крепости.
Тохтамыш наступал широким фронтом, ему удалось сжечь и разграбить Яссы, столицу Туркестана, туда бросил основные силы, а потому Сабран выстоял против двух туменов, собранных из закавказского сброда: им недостало сил пробить брешь в крепкой крепостной стене и сломить дух стоявших насмерть горожан.
Авангард монгольского войска – ветераны, закаленные во многих битвах, – двинулся прямиком к Самарканду, но был разбит на Сырдарье около Зарнука Тимур-Кутлугом: он принес весть о нашествии, за что заслужил право возглавить войско. Тохтамыш отступил за Сырдарью и, преследуемый самаркандской конницей, вернулся в свои владения. Разведчиков Туган-Шоны отправили в приграничный Таш-аул, в пустую, сожженную дотла крепостицу. О командире разведчиков вспомнили на празднике середины лета, когда Идигу-Мангыт раздавал награды. Хасан-Шомали получил серебряный пояс и пятьдесят лошадей – одна лошадь на двух воинов, тогда как родичи Идигу ушли от него с золотыми поясами, каждый гнал в свое стойбище табун в триста голов.
Лошадей, сильно продешевив, продали чохом на сабранском базаре богатому туркмену, разделили деньги, но особо попировать не довелось: Тимур принялся стягивать войска к границе, готовя большой поход. Бессчетное войско готовилось пересечь Белые Пески. Эмир шел на риск: воевать на чужой земле, оставив за спиной голодные и мертвые пески, мог либо гений, либо безумец, ослепленный жаждой мести. Проводниками служили Идигу-Мангыт и Тимур-Кутлуг, в случае победы они получали вожделенный Сарай и свои старые наследные земли, несметные богатства и голову побежденного родственника – хана Тохтамыша. Сотня разведчиков Туган-Шоны шла налегке в далеко выдвинутой голове войска.
Выступили зимой. Ночевали у скудных костров, жгли кизяк и драгоценный хворост. За короткое время ночлега железо застывало, плотно пригнанные чешуйки кольчуг гнулись на рассвете с противным скрипом, вспотевшая ладонь прилипала к броне, стоило случайно к ней прикоснуться. Пар валил из уст людей и оседал белым инеем на складках платков, защищавших лица от холодной поземки. Белобородые лошади вязли в песке и с трудом держали строй. Острый запах лошадиного пота напитал пустыню и растянулся на целый фарсанг, он витал в оскверненном воздухе даже когда исчезли на востоке последние скрипучие арбы и плывущие, как по волнам, силуэты груженых верблюдов. Пустыне понадобилось несколько стылых ночей, чтобы уморить едкие миазмы чуждой ей жизни.