Крепость
Шрифт:
Окрепнув и отдохнув, вкусив привольной жизни, они тронулись в путь. Люди с болота выделили им провожатого до следующего селения. Там их встретили так же радушно, накормили и сопроводили дальше. Болотный край тянулся долго, летнее солнце припекало, воздух звенел от мошкары, здесь приходилось обильно мазать лица дегтем. Его тошнотворный запах впитался в поры, покрыл щеки и лоб черной коркой. Длинные спутанные волосы, отросшие кудлатые бороды – они превратились в лесовиков. Ехали неспешно, покачиваясь в седлах, добывали пропитание охотой: так жили в этом суровом краю здешние люди, косматые и жилистые, выносливые, словно звери, хлебосольные для мирного путника и жестокие и смертельно опасные для залетного насильника.
Болот становилось меньше, а высокого хвойного леса всё больше, и вот он уже заполонил всё пространство, словно их древние боги сеяли черные ели и лиственницы, просыпая семена с небес вместе с частыми в здешних местах дождями. Душа степняка, привыкшая к необозримым просторам, сжалась в комок и занырнула куда-то глубоко-глубоко в норку под самым сердцем: темень леса пугала. Как некогда в пустынных песках, мерещилась по ночам всякая нечисть, от нее спасал лишь открытый огонь жаркого костра. Дров тут не жалели, валили на уголья два смолистых сосновых ствола, они прогорали медленно и отдавали жар до самого утра.
Туган-Шона замкнулся и стал немногословен: непредсказуемость будущего пугала не меньше непроходимого елового леса, зато набравшийся сил Николай, наоборот, с каждым днем становился всё веселее, шутил, стараясь приободрить своего спутника. Они приближались к границам русских княжеств.
Дорога пошла по берегам рек и речушек. Лес подступал прямо к воде, а однодворные деревни, окруженные небольшими, отвоеванными у елок полосками полей, прятались в живом зеленом частоколе, как медведи в зимних берлогах. Люди в деревушках смотрели на них сурово и подозрительно, руки их впивались в длинные топорища с тяжелыми и остро наточенными секирами на конце, с которыми они не расставались, похоже, даже во сне. Николай озорно шутил, здороваясь с ними; называл имя своего князя, тогда только в глазах, прятавшихся под насупленными бровями, загорались живые огоньки, но отвечали им коротко и весомо, словно каждое произносимое слово имело отдельный вес и цену. Им давали ночлег, кормили и молча провожали, застыв у порога, и долго глядели вслед, словно ожидали какого-то подвоха. В таких лесных логовах привыкли ко всему, особого добра от заезжих ордынцев тут не ожидали. Если б не Николай, вряд ли Туган-Шона сумел бы в одиночку проехать по этой раскисшей от частых дождей опасной тропе, которую здесь гордо называли стезей или путиной.
В самом начале сентября добрались до Нижнего Новгорода. Начальник караула у ворот выделил им провожатого, тот довел до княжьего подворья. Никита Илларионович, ближний боярин, посадил их за свой стол как дорогих гостей, поближе к себе. Московский наместник был в отлучке, но его вскоре ожидали, только он мог решить их участь. Про поражение Тохтамыша тут уже слыхали, но детали битвы всем были интересны. Николай рассказывал, а им всё подливали и подливали хмельного меда – не пить у русских считалось обидой для хозяина. К концу вечера Туган-Шона с трудом стоял на ногах, мальчик проводил его до покоев. Он рухнул на постель, голова кружилась, в ушах стоял шум застолья, его потянуло куда-то быстро и неотвратимо, сопротивляться этой неумолимой силе было невозможно. Он смежил веки, его куда-то понесло, перед глазами плясали размытые цветные картины битвы: люди, кони, завывания большой трубы, грохот барабана… и всё потонуло в черной и плотной темноте.
25
Он очнулся оттого, что кто-то настойчиво тряс его за плечо.
– Так, ты чё, вставай! Водки море, маму надо помянуть!
Мальцов с трудом разлепил глаза: Сталёк нависал над ним небритый и пьяный.
– Господи, отвали. Зачем пришел, тебя разве звали? И без тебя голова болит.
– Меня всегда зовут, когда человеку плохо, я в скорой помощи работаю, не знал? – На небритой роже расплылась детская улыбка. – Гудишь? Дружок твой вчера сбежал, а ты всё спишь, два дня спишь, я уж думал, что и ты умер.
– Погоди! – Мальцов резко вскочил, поскользнулся на резиновой тапочке, чуть не угодил лицом в лежанку. Голова болела, изба плыла перед глазами, ноги плохо слушались, его мутило. Наконец кое-как сунул ноги в подвернувшиеся валенки, рванул в сортир.
Два дня, два дня, дружок сбежал – вертелось в голове. Холод пробрал до костей, отрезвил и вернул к действительности, в голове немного прояснилось.
Вернувшись в избу, первым делом оделся, потом затопил печь, умылся и долго и основательно чистил зубы. Сталёк никуда не ушел, сполз по печке на пол, сидел в ватнике и валенках, вытянув ноги по половицам, молча наблюдал за мальцовскими метаниями; рядом на полу стояла ополовиненная бутылка паленки, он уже успел приложиться, теперь закусывал «курятиной» – смолил едкую сигарету, не забывая стряхивать пепел в жестяной поддон у опечья.
– Иди сюда, рассказывай, – Мальцов позвал соседа на кухню. – Что стряслось? Откуда у тебя водка, ты же последние на похороны отдал?
– Тебе причитается, – растягивая гласные, с трудом проговорил Сталёк, – друг твой велел тебя похмелить.
– Что тут без меня случилось?
– Что случилось? Попик твой фотоаппарат азерам толкнул за пять тысяч, заплатил твой долг Валерику, накупил водки – вчера весь день бухали, а потом он на попутке в город рванул, сказал, что еще бухла привезет. Мне четыре бутылки выдал – нам с тобой на опохмел. Завещал, можно и так сказать! Не вернется он, чую, погулял и дал деру. – Сталёк опять улыбнулся, не выдержал, прыснул от смеху: – Нет, он заводной, твой Николай, всё анекдоты травил, мы все в укатайку! Хороший человек, хоть и божественный, простой!
– Погоди, давай по порядку. Чаю хочешь?
Мальцов уже вскипятил чайник, отрезал кусок хлеба, намазал маслом – за два дня отключки он оголодал.
– Знаешь же – когда пью, я не ем, – сказал Сталёк, глотнул из бутылки не поморщившись, затянулся, начал рассказывать. – Значит, так. К Валерику приехали азеры, завезли ему товар. А твой попик там сидел. Он им фотоаппарат продал за пять тысяч. Азеры купили. Разгрузились и уехали, и мы стали снова маму поминать. Ты что, забыл, как Таисию Геннадьевну хоронили? Ты не чай, водки выпей, подлечит, вы тут, смотрю, хорошо посидели.
– Не надо водки, скажи, какой фотоаппарат?
– Откуда я знаю, японский, кажется, «Никон», да, «Никон», Мамед так сказал. Я его и не видел, мне-то он ни к чему, елки фотографировать?
Мальцов вскочил из-за стола, рванулся в комнату: на столике у окна, где лежал его «Никон», фотоаппарата не было, зато лежал лист писчей бумаги, черным фломастером на нем было написано: «Прости, брат!», и внизу пририсованный смайлик.
– Ах ты! – Даже дыхание перехватило от гнева. Фотоаппарат подарила ему Нина на годовщину свадьбы, Мальцов снимал им раскопы и найденные вещи для отчета. – Спер, представляешь, фотоаппарат спер, гад! Говоришь, долг мой Валерику заплатил?
– Сполна, все пятьсот рублей, чин-чинарем, – подтвердил Сталёк, – к тебе претензий больше никаких. И это хорошо, Валерик бы подлянку придумал, так что, выходит, Николай тебя спас.
– Какой долг? – завопил Мальцов. – Какой нахрен долг? Не должен я ему ничего!
– Брось, – мягко посоветовал Сталёк, – Валерик сука та еще, не отстанет, с ним связываться опасно. Заплати долги и спи спокойно, – он хохотнул и как-то сразу помрачнел, опустил голову на грудь – видимо, готовился отключиться.