Крепость
Шрифт:
Печь уже раскалилась, по избе растеклось сладкое, обволакивающее тепло. Тикал будильник, и ему стало даже весело на какой-то миг: за окном творилась сплошная чертовщина, а тут – дрема, бессилие и тишина, как в склепе, только будильник напоминал, что он еще жив. Жалобно взвизгивал во сне маленький Рей. Щенок спал, свернувшись клубком на подстилке, наверное, ему привиделась прошлая голодная жизнь. Мальцов вспомнил, как песик зарычал на него, отгоняя от миски с едой, сонно улыбнулся, встал опять, проверил печь. Огонь наконец-то погас, угли еще дотлевали, он закрыл вьюшку, рухнул в кровать, обхватил руками большую подушку, и тут же всплыло перед глазами Нинино лицо: она стояла на дне раскопа, гордая, перепачкавшаяся серой материковой глиной, и держала на вытянутых руках горшок с кладом, в глазах ее сияло торжество. Он тогда сфотографировал жену, обрамил и подарил ей портрет. Фотография в рамке осталась в Деревске, Нина повесила ее в большой комнате
Утром метель поуспокоилась, но не прекратилась, мело еще два дня, буря уходила с неохотой. Снег валил и валил, засыпая весь мир, покрыл землю, лег шапочками на каждый столбик, на каждую перекладину забора, устлал крыши, укутал деревья, сровнял ямки на дороге, настроил сугробов – запечатал въезд в Василёво, похоже, уже до весны. Выходил днем, махал широкой фанерной лопатой, расчищал дорожки к колодцу, к бане и к мусорной яме, но на следующий день пришлось всё чистить по новой. Тропинки утонули в пушистых отвалах, которым предстояло только расти, поэтому он старался кидать снег подальше. Эта работа напоминала чистку отвалов в студенческих экспедициях: отвалы неуклонно росли по краям раскопа. Мальцов работал, привычно экономя силы, но вскоре пот начал заливать глаза, тогда он остановился, утер лицо рукавом, передохнул, плечи и голова моментально покрылись снегом. Он отряхнулся, снова взялся за лопату: дорожки были единственной связью со сжавшимся до пределов усадьбы окружающим миром.
Потом он серьезно занялся домом, нарыл в кладовке старого тряпья, заткнул все половые щели, хорошенько законопатил, из еще бабкиных запасов муки грубого помола сварил клейстер, процедил его через марлю и заклеил рамы полосками газетной бумаги. Застелил пол половичками: в чулане хранились огромные рулоны половичков, он постелил их все, в два слоя. После обеда снова вышел на улицу, прикопал избу по окна снегом вкруговую и обстучал его лопатой – устроил своеобразную завалинку, которую правильные хозяева сооружали на зиму из соломы: снег, тая, впитывался в нижние венцы, и тогда они быстрее сгнивали. Мальцов соорудил снежную крепость и сразу ощутил результат: печи теперь нагревали избу и кухню так, что он смог сидеть за столом в одной рубашке, а по половичкам можно было даже ходить босиком – теперь мороз был ему не страшен.
В окно он видел Сталька и Лену, они тоже чистили дорожки вокруг своих домов, но к нему не заходили; по вечерам окна их изб светились мертвенно-синим светом: соседи смотрели телевизор.
Так и зажили, день потянулся за днем. Со скукой и тишиной он боролся за столом, начал работать, и втянулся, и не заметил, как пролетел декабрь. Сталёк дважды выбирался в Котово с санками, ездил за хлебом к автолавке, привозил, что заказывали, за привоз получая плату – бутылку всё той же паленой водки. На третьей неделе Сталёк не выдержал, убежал в Котово раньше срока, пропадал три дня, пропустил автолавку и вернулся с расцарапанным лицом и пьяный в хлам, затворился в своем логове, и только дым над трубой возвещал, что он жив. Лена каждый день заходила к Мальцову «на минутку», выпивала чашку чая с принесенной конфетой, они перекидывались ничего не значащими фразами и расходились: Лена заметила раскрытые книги на столе и на полу, горящий экран компьютера и Мальцову не досаждала, она от рождения была деликатной.
Снег шел и шел теперь беспрестанно, солнце спряталось, появлялось из-за туч редко и ненадолго. Отвалы по краям тропинок выросли по пояс, и ежедневное махание лопатой вошло в привычку, прогоняло по утрам сонливость. Серый день стал совсем коротким, Мальцов много спал, но странно, Туган-Шона исчез из снов, зато однажды ему приснилась каменная вкладная плита из генуэзской крепости, в которой наряду с гербом Генуи красовалась рогатая луна – чингизидский символ, что потянуло за собой ряд интересных рассуждений в книге. Он нащупал наконец подтверждение своей версии, в корне противоположной официально устоявшейся. Доказательства и примеры находились легко, неопровержимые, они работали, идея обрастала мясом истории, и это было здорово. Москва и Питер на историков с периферии посматривали свысока, и Мальцов знал, что только стройная теория заставит ученый мир отнестись к его идее благосклонно. Он потирал руки, злость вскипала в голове, продуктивная злость, что тешила его гордыню, и он ухмылялся, откидывался в кресле, заложив руки за голову, смотрел на серый день за окном, на хлопья падающего снега и мечтал, интуитивно чувствуя, что на верном пути. Потом опять придвигался к столу, работал, забыв про обед; всё, что мучило прежде, отлетело, работа доставляла ему радость. Телефон не звонил, время от времени ставил его на зарядку, проверял входящие, но их не было, и это, как
Двадцать девятого декабря проснулся затемно: Лена вчера попросила его сходить в лес за елочкой. Решили, что отметят праздник у Лены. Лена пообещала наготовить пирогов и поставить холодец. Снег перестал валить еще с вечера. За ночь похолодало, термометр показывал минус десять. Он оделся тепло, влез в старый овчинный тулуп, еще дедов, подпоясался ремнем, сунул ноги в валенки с галошами, положил в рюкзак топор и веревку, встал на лыжи. Решил идти по дороге к реке, к старой леспромхозовской делянке: в отличие от воровских порубок, лесозаготовители сажали на выработанных участках елочки, за десять лет деревца выросли, было из чего выбирать.
Пока собирался, пил чай с хлебом с маслом, начало светать. Малиновый свет растекся по облакам, лег на верхушки деревьев. Он тропил лыжню, проваливаясь в рыхлый снег по щиколотку, лыжи легко катились и поскрипывали. Розовый, красный, оранжевый быстро сменяли друг друга, по снежному покрову пробегали синие и фиолетовые искорки, и наконец снег взорвался и заблестел и запереливался под яркими лучами окончательно проснувшегося солнца так, что смотреть на него стало больно, до рези в глазах. Солнце ярилось в голубом небе, таком чистом и высоком, какого он не видал за весь прошедший месяц. Морозец и не думал пока отступать, всё живое попряталось или тихо наблюдало за ним из своих ночевок, даже птицы молчали, не спеша выбираться на кормежку. Тени от деревьев втянулись в глубь леса, тишину вокруг нарушал только шорох лыж, нарезающих две параллельные линии в едва заметном провале занесенной старой дороги.
Справа и слева потянулись заросшие березками поля. За деревенской околицей заяц навязал ночью на поле своих петель, чуть дальше по дороге четко, как по нитке, недолго бежала лисица, но вскоре свернула в березняк на ту же сторону, откуда пришла. Отец учил его читать следы, но отличить лису от зайца мог любой деревенский школьник, так характерны и различны были рисунки их следов на снегу. Он почти прошел поле и тут заметил на дороге отпечатки копыт кабана. Зверь бежал быстро, разметая брюхом пушистый снег, вынырнул из березняка, справа: спешил по дороге к реке, как раз туда, где росли нужные Мальцову елки. Мальцов нагнулся и внимательно осмотрел глубокий тянувшийся след: отпечатки копыт были широкие, значительно притупленные спереди, кромки следов свежие и острые, еще не опавшие – ночью здесь пробежал большой секач. Что-то его напугало, кабан шел на рысях, шаг не вихлял, вытянулся почти в прямую линию. Мальцов подвинулся с середины дороги, заскользил по обочине, чтобы не порушить кабаний след. У самого леса, где кончались поля, всё стало понятно. Справа из березняка тянулась хорошо утоптанная ниточка следов, она выскочила на дорогу параллельно кабаньей тропе: волки гнали борова, и тот тянул к реке – возможно, надеялся пройти по воде, замести следы. На повороте у дороги ровный, как по компасу проложенный, волчий след на мгновение распался: несколько молодых переярков срезали путь, выбившись из линии. Он насчитал по крайней мере пятерых. Стаю вел матерый, волк был тяжелее молодняка, да и следы оставлял шире, подушечки его пятки отпечатались очень четко, как и все четыре пальца с когтями.
У входа в лес Мальцов остановился, на всякий случай достал из рюкзака топор и пошел, уже не выпуская его из рук. Волки, похоже, нагоняли добычу: кабан здесь припустил галопом, задние ноги занося за передние, отпечатки их располагались теперь не рядом, а несколько наискось друг к другу. Так же изменилась и ниточка многократно крытых отпечатков волчьих ног. Линия оборвалась, звери перешли на махи – следов стало больше, второй и последующие за ним разбивали при приземлении отпечатки мчавшегося впереди. Мягкий пушистый снег не выдерживал тяжести плюхающихся со всего размаха тел, разлетался по сторонам, припорошив целик на обочине.
Лесная дорога тянулась с километр и выходила на высоковольтную просеку, за которой начиналась старая вырубка – цель его пути. По тому, как был разметан снег, походило, что волки уже увидели добычу; кабан рвал из последних сил, делая огромные скачки, разрыв между следами копыт еще увеличился. Мальцов не раз останавливался и прислушивался, воображение рисовало страшную картину, он чуял, что развязка наступит скоро, и попасть на пиршество стаи совсем не спешил. В лесу стало темнее, занесенные снегом ели стояли здесь густой стеной, закрывая свет. Он вздрогнул от неожиданного глухого звука и начал испуганно озираться по сторонам, но тишина снова навалилась, и всё утонуло в безмолвии. Неожиданно звук повторился снова, с другой стороны, совсем близко, и он понял, что это срывались с еловых лап снежные шапки. Постоял еще чуток и расслышал только, как испуганно колотится сердце. Стая затаилась, залегла, словно ее и не было, где-то тут, рядом. Он заставил себя идти вперед, стараясь двигаться почти бесшумно. Мальцов тяжело дышал, пар изо рта выбелил уши у шапки, лоб вспотел, и морозец начал пощипывать щёки и нос.