Крепость
Шрифт:
И действительно помогал: чистил картошку, растопил печи, наносил воды. Спирт он разбавил еще дома, прихватил с собой поллитровку и тянул из нее потихоньку, догонялся и к середине дня догнался основательно, угреб к себе в берлогу и выполз из дома только к предновогоднему вечеру, слегка пьяный, побрившийся, в чистой белой рубашке и городских джинсах, весь как на шарнирах взвинченный и дерганый от предвкушения праздника.
Лена и Мальцов расстарались, стол, как и положено, ломился и был накрыт уже к семи. Сталёк травил на кухне бесконечные истории и помаленьку отпивал из спасительной бутылки, Лена, как водится, покорно его слушала. Бубнеж соседа выносил мозг. Мальцов сбежал к себе, без дела послонялся по избе, пробовал поспать, но, как всегда в преддверии Нового года, не вышло. Вернулся назад к Лене и мыкался там и, не найдя себе занятия, сел на стул и уставился на освещенную всеми фонарями улицу, на тихо падающий снег, на застывшую под окном стальковскую Ветку, укоризненно глядевшую на него, ожидавшую обещанную подачку. Псина так умильно вертела задом и виляла хвостом, что он не выдержал, собрал в поганом чугунке обрезки, жилы, две подгоревшие картофелины, вынес ей. Вернулся к окну. Заглотив дачку, Ветка немедленно заняла исходную позицию, взгляд ее был столь же умоляющим, как и до кормежки.
До десяти дотянули с трудом. Сели в Лениной горнице у елочки, Мальцов пожертвовал по такому случаю одну гирлянду с базара. Вторую, починенную, как и обещал, принес Сталёк. По телевизору шел концерт, и Мальцову стоило большого труда уговорить приглушить звук. Лена, как патриарх деревни, произнесла первый тост:
– Пусть все горести останутся в старом году!
Чокнулась, пригубила из рюмки, Мальцов со Стальком выпили до дна. В избе было тепло, в телевизоре пела какая-то дива, пахло свежей хвоей и дрожжевой закваской, салат оливье удался. Сталёк пустился теперь в воспоминания о детстве. Как-то они с пацанами справили незабываемый Новый год, утащив с птицефермы целый мешок кур, купили два ящика портвейна и устроили в баньке некоего Саги Коншина шашлыки.
– Мяса было, я больше в жизни столько за раз не видел! На свежем воздухе, прикинь, упились в дым, весело! Сагина собака объелась и икала, вот мы от нее тащились!
На лице Сталька застыла счастливая улыбка.
– Иван, скажи, хорошо мы умели гулять, правда?
– И сейчас умеем!
Он сказал это честно: праздничный стол, Лена в красной блузке и белом пуховом платке и пьянеющий с невероятной скоростью Сталёк вызывали у него сейчас теплые чувства.
Новый год встречали уже вдвоем, Сталёк не рассчитал сил, заснул на кухне, на продавленном диванчике, куда уполз тихонько, не забыв утащить с собой бутыль с разбавленным спиртом. Пошел покурить, да и отключился, храпел с открытым ртом, откатив нижнюю губу, что делало его лицо похожим на медвежье рыло. Белую рубашку он сразу же умудрился запачкать пеплом и посадил жирное пятно под сердцем, мотню на джинсах забыл застегнуть, вернув таким образом себе привычный облик богодула. Точка невозврата была пройдена, он сорвался-таки в запой, к которому стремилась алчущая водки душа.
Президентскую речь Мальцов не слушал принципиально. Лена было робко возразила:
– Вдруг скажет что-то важное?
– Что он скажет такого, Лена, о чем ты не знала? Самое важное – ты тут, рядом, даже Сталёк почти дотянул, я был уверен, что он из дома не выйдет со своим запасом.
– Как же, Новый год, – пропела Лена, – главный праздник, я его всегда ждала. Время идет себе месяц за месяцем, всего бывает, а в Новый год по-особенному, все кругом светятся и горя нет.
– Потом быстро нажрутся и давай столы крушить, чтоб, значит, карась не дремал?
– И такое бывало, а всё же праздник! Ты разве не рад?
– Ага, рад.
– Моя, значит, правда.
Наконец на экране появились часы, Мальцов увеличил звук. С двенадцатым ударом чокнулись и пожелали друг другу счастья. Выпили до дна. Лена подошла к нему, обняла и трижды поцеловала в губы и сразу всплакнула и уткнулась ему в плечо. Он погладил ее по голове, как маленькую девочку. Лена подняла раскрасневшееся лицо, смахнула слезинки и снова расплылась в тихой улыбке, вздохнула тяжело:
– Не чаяла тебя на праздник увидеть, честно скажу, думала, сбежал к своим. Новый год одной встречать грустно, но я приготовилась.
– Я же обещал, как можно?
– Всё можно, видать, не к кому было бежать.
– И это правда, Лена.
Он вдруг начал говорить о Нине и, почувствовав поддержку, ничего не утаил – Лена сопереживала его несчастье как свое собственное, вся превратившись в слух. Выговорившись, ощутил облегчение, махнул рюмку водки, припечатал ею стол, словно поставил точку.
– Вот такие дела, жизнь моя кончена, факт! – подвел он горький итог.
Лена понимающе кивнула, словно приняла к сведению его заявление, просто подвинула поближе к нему тарелку с пирогами:
– Закуси, пока дают, счастье не выгорюешь. Погоди, родит она, может, образумится.
– Не уверен, напролом пошла.
– Сильно ее поколачивал? – без всякого укора спросила она.
– Что ты, – Мальцов рассмеялся, – пальцем ни разу не тронул. Кричал на нее, случалось, мы, Мальцовы, все вспыльчивые. Не в этом дело – в деньгах.
– Деньги всем нужны. Простишь ее?
Мальцов не ответил, выпил еще водки, вяло куснул кусочек пирога.
– Неужто здесь станешь жить? Конец нашему аулу настает. Не сдюжишь, Иван, тут привычка нужна и дело. Вон видишь, Сталёк: спился в край, ни богу свечка ни черту кочерга. Или будешь книжки писать?
– Чего тут не жить, свобода!
– Свобода, говоришь? – Лена поджала губы, словно услышала что-то обидное, на лбу собрались параллельные морщины, она впилась в него прищуренными, изучающими глазами. – Это какое такое чувство, свобода? Ведь так о нем говорят, как о чувстве, но почему я-то никакой свободы не чувствую и не могу почувствовать. Я такое слово часто слышала, но я его не понимаю. Кричат по телевизору – свобода, свобода! В школе нам о нем говорили, ну, когда крестьян освободили при царе. Я могу такое понять, но ведь свобода всегда от чего-то бывает. У тебя-то от чего свобода? Тебя никто в цепях не держит. По мне, что свобода, что лень – всё едино: лег на спинку и лапы кверху, а картошка сама в рот запрыгнет? А жизнь, смерть где – нет их? Кто ту свободу в руках подержал?
– Ты всё упрощаешь, Лена. Одно дело – народ дурить по телевизору, народ всегда дурят, другое – думать о настоящей свободе, о некоем состоянии духа. Философы сколько книг о ней написали, это как счастье, в руках ее не подержишь, это ты верно подметила.
– Счастье – мне это понятно, счастье я чувствую или вспоминаю, когда взгрустнется. Больше всё детство вспоминаю, бабушку, подруг ее, в нашей деревне люди добрые жили. Счастье – оно либо есть, либо его нет, либо завелось, да сбежало к другой. От свободы-то какой прок? Я думаю, если ты свободен, выходит, ты от всего свободен, значит, мы рождаемся, живем и страдаем понапрасну?
– При чем тут страдание, Лена?
– При том. Жизнь нам дана от родителей, ее получаешь и всё, слов лишних не надо. Мы все жизнь проживаем страдая, каждый по-своему, всем достается, ни одного не встречала, чтобы жизнь в масле прокатался, если только не идиот – те вечно лыбятся, а сказать не могут. Они, что ли, свободные? Несчастные люди, с детства в могилу запечатаны. Смиряться надо, прилаживаться к жизни, мне так еще бабушка говорила, когда мама померла, а на твою свободу времени нет. Кто в облаках не витает, у того вся жизнь – работа, без нее – вон на тюфяке храпит свободный человек. В лесу живет, а дров на ползимы не хватит, о чем он думает? Выпил и от мира откупился, а от смерти не откупишься.