Крепость
Шрифт:
– А трофименковские?
– Мы их обычно били, хотя там был парень, Жора Нехорошев, их чемпион, тоже мастерский разряд подтвердил, но он давно где-то в Москве работает. Вы серьезно насчет школы?
– У вас вроде пока другой работы не предвидится, как вам такое предложение?
Школу Бортников хотел открыть не в городе, а в Крепости, в старом домике, который, оказывается, тоже состоял на балансе его организации. Домик к весне обещал отреставрировать. Там было три комнаты и зал, где когда-то располагалась музейная экспозиция.
– Домик я у Маничкина сменял два года назад, вещи, что там хранились, переданы в музей, всё законно, бумаги есть. А теперь он вдруг попросил его вернуть. Это у него никак не получится, но, если честно, не в домике дело. Маничкин шибко на Крепость зарится, в январе, как я узнал, заказал проект реконструкции памятника с приспособлением его под туристический центр. Ваша позиция в этом вопросе, Иван Сергеевич, мне известна, и я ее теперь целиком поддерживаю, Крепость трогать нельзя.
– Сами же хотели туристический центр построить, небось и домик выменивали не просто так?
– Ситуация изменилась, изменились и мои взгляды, – жестко сказал Бортников.
– Правда, что Маничкин под следствием и даже друг прокурор его сдал?
– Прокурор сдал, зато Москва поддерживает, у него там сильная рука, а может быть, и несколько. С чего бы ему сейчас заказывать проект? На что-то надеется, правильно я думаю?
– Тогда и школа в Крепости ему будет не помеха.
– Положим, тут мы решим вопрос, создадим спортивную зону, решим всё законно и на местном уровне. Вы беретесь защитить памятник? И жить будет где – три комнаты, свежий воздух, дрова обеспечим, о зарплате договоримся. Решайтесь, Иван Сергеевич.
– Чтобы учить, нужны книжки. Кое-что у меня осталось на старой квартире, но мало, надо в библиотеке посмотреть, вдова Кофьяна его книги туда отдала.
– У меня своя библиотечка есть, поделюсь, дочка не играет, стоят без дела. Возьметесь?
– Даже в мыслях такого не было, всё гадал, зачем я вам понадобился. Чудеса, да и только. Берусь!
Бортников плеснул ему коньяку, пододвинул тарелку с бутербродами:
– За школу?
Чокнулся бокалом с нарзаном, скрепил договор и сразу заскучал. Видно было по глазам: Бортников решил задачку, Мальцов был ему уже сегодня не нужен.
Мальцов дал согласие не раздумывая, но ясно понимал, что лезет в ярмо не менее опасное, чем музейное. Раз что-то решив, Бортников не отступался от задуманного, Крепость он мысленно давно себе присвоил и отдавать ее музею не собирался. На что рассчитывал владелец «Стройтехники», захватывая памятник федерального значения, Мальцов не понимал, одно знал точно: Маничкин Крепость испоганит, и тут их интересы с Бортниковым совпадали. Подкупило, признаться и личное отношение Бортникова к шахматам – игру Степан Анатольевич любил и не скрывал этого. Будь что будет, решил Мальцов, а там, глядишь, рассосется, растянется на годы, а школа останется, и Крепость удастся отстоять. Как разбираться потом с самим Бортниковым, подскажет время, думал он, давая согласие.
Договорились встретиться в начале апреля, раньше строители не успеют навести в домике марафет, да и Маничкин, если пойдет на штурм, то не ранее мая-июня, когда солнце подсушит стены и почву. Бортников распорядился, чтобы Мальцова отвезли в деревню.
– Я еще отыграюсь, – сказал на прощание серьезно, нисколько не сомневаясь в своих словах.
– Конечно, Степан Анатольевич, а потом я опять вас разобью в пух и прах, мне теперь заниматься и заниматься, вспоминать азы, мышцы наращивать, – ответил радостно Мальцов. Коньяк растекся по телу и согревал, все страхи оставили.
Без подарков его, понятно, не отпустили. Николай вручил тяжеленную сумку и конверт с десятитысячным авансом.
– Как у нас водится, Иван Сергеевич, – отметил подобострастно, чуть склонив голову.
Сумку Мальцов взял и от аванса не отказался: Бортников обиделся бы, не прими он дачку, и, разбушевавшись, мог отменить свое решение из простого самодурства, оно в городе всем было известно.
Одно страшило по-настоящему: надо было заехать домой и вывезти шахматную библиотечку. Но и тут фортуна улыбнулась: в дом его пустили, даже теща, естественно, приехавшая встречать Нину в роддом и оставшаяся на ночь, поздоровалась сквозь зубы, правда, не поздравила с дочкой, что его только повеселило. Он подошел к колыбельке, маленькая Павла спала. Мальцов смотрел на нее, понимая, что не испытывает к новорожденной никаких положенных чувств, кроме жалости.
Вдвоем с шофером они быстро покидали книги во взятые загодя в супермаркете пакеты. С Ниной он обмолвился двумя-тремя ничего не значащими словами, интерес к книгам объяснил тем, что хочет вспомнить былое увлечение, чтобы совсем не оскотиниться в деревне. Надо отдать ей должное, она была корректна, поблагодарила за памперсы и простыню. Простились оба с явным облегчением. Всё-таки ангелы были сегодня на его стороне, подумалось ему.
Но стоило отъехать от дома, эйфория прошла. Шофер знал дорогу и был приучен молчать. Начиналась новая жизнь, о которой он не смел и мечтать, похоже, она могла стать весьма сносной, но могла и подвести под монастырь. Ярмо, которое Мальцов надел не раздумывая, – он ощущал его, оно уже натирало шею, давило на нее непривычно и настойчиво. Знала бы Нина, пронеслось в голове. Выходило, что он обманул всех, продался за сумку с продуктами и аванс? Но не позволил себе поддаться паническому настроению, «всё будет: коньяк и цыгане, и девки в ажурных чулках», – вспомнились слова студенческой песни, что пели у костра в экспедиции. И нахрена тебе всё это? – спросил его внутренний голос.
– Да пошел ты! – ответил Мальцов так громко, что тут же заметил испуганный взгляд шофера, брошенный в зеркальце заднего вида. – Всё нормально! У меня всё нормально! – сказал ему Мальцов вальяжно, и тут же смутился и уткнул глаза в пол. Личный водитель Бортникова не проронил ни слова.
32
В начале марта словно прорвало небесные скрепы, ночные ветры разбушевались не на шутку – давали последний бой со всем безрассудством и свирепостью, свойственными обреченным на неминуемую смерть. Днем на несколько часов из туч выныривало солнце, ветер стихал, и тогда снег, летевший всю ночь из поднебесья, начинал искриться и таять на глазах, но к вечеру холодало и влажный наст запечатывало крепкой бронированной глазурью. Провода покрылись ледяной оболочкой. При ярком солнце понурые мазутные столбы на поле, казалось, были соединены двумя напряженными огненными струнами, ночью ветер вытягивал из них одну нескончаемую печальную ноту. Началось полнолуние, в отраженных лучах луны наст светился потусторонним светом, как кафель в пустой операционной, в которой включили кварцевую лампу. Ветви на деревьях и кустах превратились в причудливые сосульки, снег налипал на них огромными комами, морозными ночами ветви не выдерживали лишнего веса и ломались с громким хлопком, похожим на выстрел. Вьюга сдувала с наста колючую заметь, заваливала расчищенные дорожки.
Утром и вечером приходилось работать большой фанерной лопатой, и всё для того, чтобы следующим утром снова выходить на работу. Сталёк засел дома, как делал всегда, когда кончался запой. Он сутками лежал на кровати, уставившись в потолок, выхаживался, ему было не до сугробов. К колодцу не ходил, набивал снег в пластиковую ванну, в которой мать стирала одежду. Снег в комнате таял, и он черпал воду чайником и тянул ее, студеную и мутную, из носика – поднести ко рту трясущимися руками стакан чаю было для него непосильной задачей. Мальцов с Леной убирали снег, причем соседка ни в чем ему не уступала. Лопата у нее была вполовину меньше, зато трудилась она размеренно и безостановочно до тех пор, пока дорожки вокруг дома не были расчищены до обледенелой земли. Она никогда не жаловалась на боли в скрюченной спине, хотя Мальцов знал, спина у нее болела постоянно: в молодости Лена сломала позвоночник, неудачно спрыгнув со стога на землю. Он часто останавливался передохнуть, смахивал со лба пот и с восхищением смотрел на снующую, как челнок ткацкого стана, Ленину лопату.