Крепость
Шрифт:
– Спасибо, не стоит беспокоиться, я просто зашел, постою и назад пойду. При деде иконы в церкви те же были, но тогда не воровали.
– Раньше проще жилось. На мне ведь большая ответственность, понимаете, люди вот потянулись, община растет потихоньку. Заглянете к нам в воскресенье? Приходите, рады будем. В такие времена лучше быть вместе.
– А какие теперь времена, батюшка, расскажите.
– Оскудение всеобщее, пакости, содомиты кругом… Смотрите, что по телевизору показывают, – срам, да и только.
– А вы пробовали телевизор отключить? Я вот не помню, когда его и смотрел, времени нет. И при чем тут содомиты, к вам-то, слава богу, никто не лезет, так?
– Упаси
– Дед говорил, что всё держится на любви, а не на страхе, вы уж простите, если не так сказал. А что, батюшка, Николай, что у вас тут обретался, не появляется, сбежал?
– Знаете его? Отчего спросили?
– Разговорились. Он молитвы читал на кладбище. Оказалось, историк по образованию, как и я.
– Николай человек особенный, грешит-грешит, зато как кается! Беда с ним, он и в монастыре нас мучил, но человек не пропащий, большой души. Странник, одним словом, бредет по жизни, такого на привязи не удержишь.
– Юродивый, значит?
– Юродивыми по благословлению становятся, он пока не заслужил. Николай вас чем-то прогневал?
– Ага, спер дорогой фотоаппарат, накупил водки, напоил местных пьяниц и сбежал. Большой души человек, это правда.
Отец Алексей немного опешил, но нашелся, сложил руки на животе, посмотрел на него ангельским глазом:
– Не держите зла, я помолюсь за него, может, одумается, бесы его мучают. – Зрачки под толстыми стеклами очков расширились, он почти прошептал: – Отчитывали его не раз, помогает на какое-то время, а потом опять. Это не он – бесы, я знаю!
– Ну, бесы так бесы, а фотоаппарат жалко: жена на годовщину подарила.
– Простите, – отец Алексей заторопился, – мне надо идти, хозяйство большое. Заходите, будем вас ждать, может, и про дедушку людям расскажете, прихожанам интересно будет и поучительно.
– Спасибо, что просветили, я бесноватых раньше не встречал, теперь буду знать.
Мальцов с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться ему в лицо, но, когда священник отошел, смеяться почему-то расхотелось. Постоял еще минуту-другую и пошел назад. Собаки молчали, носа из будок не показывали – признали за своего?
Дом Валерика всё еще был под замком, он прошел его, свернул на василёвскую аллею. Через полчаса был уже дома. Растопил русскую печь, поставил в чугунке картошку. Сел к столу, подумал о фотоаппарате, понимая, что его уже не вернуть, незаметно переключился на Нину. Опять навалилась тоска.
– Почему меня люди мучают, ну что я им такого сделал? Мучили бы бесы, было бы понятно, – сказал, заглядывая в глаза ластящемуся Рею, погладил песика по голове, почесал за ушами. Навалил ему целую миску вареных макарон с куриными шейками. Смотрел, как щенок уписывает еду и счастливо урчит. Потянулся погладить еще, но Рей вдруг поднял сальную мордочку, обнажил мелкие зубы и зарычал.
Нине скоро предстояло рожать, но она была далеко, Нина, уже не его Нина.
– Черт с ним, с фотоаппаратом, – сказал в сердцах, – хотя бы Валерик теперь отстанет! Нет худа без добра.
Взял ухват, вытянул чугунок, принялся сливать картошку и ошпарил штаны, а через них и коленку. Заплясал, замахал руками.
– Твою ж мать! Вот непруха!
Долго не мог остановиться, махал руками, от гнева задохнулся, из глаз даже брызнули слезы. Но кое-как отдышался, сел к столу, принялся очищать картошку от липкой шкурки, перекидывал из руки в руку, чтоб не обжечься. Вспомнил, как учил есть картошку «по-военному» отец, когда они
Съел полчугунка, пока не насытился окончательно, свернул газету с остывшей, склеившейся кожурой, бросил газетный ком в печку на тлеющие угли. Газета задымила, на ней заплясали синие огоньки, затем раздался едва слышный хлопок, самодельная скатерть занялась алым пламенем, и оно осветило закопченный свод печи. Умирающие угли тут же отозвались, запыхтели, отстрелив последние искры. Он придвинул лицо близко к устью, словно хотел искупать его в жарких волнах, идущих из таинственной глубины, в которую любил всматриваться с самого детства: умирающий огонь притягивал, как волшебный магнит. Дождался, пока газета не превратилась в белый прах. Затем поднял с пола жестяную заслонку, закрыл печное устье, подумав, что слово «устье» – производное от «уста». Поев сам, накормил и печку, теперь настал черед ей отдавать накопленное тепло. И чтобы не кормить ненасытный ночной ветер, взял тяжелый железный блин и запечатал им трубу, и конечно же измазал руку в жирной саже. Долго мылил руки, старательно отмывал их, потом почистил зубы и плеснул в лицо холодной водой – всё, как заставляла делать мать, следившая, чтобы он не рос чумазым голодранцем, – так она в сердцах называла его, прогоняя перед сном к рукомойнику.
26
Сон не шел. Он долго читал детектив, где садист-убийца прятал расчлененные трупы в ледниковых пещерах во французских Пиренеях. Зачитался и не заметил, что на улице началась метель. Ветер выл и колотился в окна. От каждого сильного порыва старые стёкла вздрагивали в рассохшихся пазах и испуганно тряслись. Он отложил книгу, встал, принялся всматриваться в то, что творилось на улице. Свет фонаря метался по нараставшим на глазах сугробам, иногда совсем пропадая за пеленой несущегося снега. Что-то прогрохотало на чердаке, на миг почудилось, как по жести пробежали неведомые ноги, и он подумал: не дай бог, сорвало лист кровельного железа. Но грохот стих и больше не повторялся. Дуло изо всех щелей: из подпола, из рассохшихся ставен – старый дом плохо держал тепло, в трусах и майке Мальцов сразу продрог. Пришлось растопить лежанку.
Сухие дрова занялись сразу, по стене заплясали оранжевые зайцы, выскочившие стайкой из поддувала. Он надел шерстяные носки, закутался в одеяло, сел в старое кресло, придвинув его вплотную к стене лежанки и скоро согрелся, читать почему-то расхотелось. Сидел так в полудреме, вслушиваясь в рев улетающего в дымоход пламени, пережидал, пока прогорят дрова. Вьюга за окном выла безустанно, усердно мешая небо с землей и сон с явью. Он задремывал и просыпался, задремывал и просыпался, встал сквозь силу, помешал кочергой алые угли, раскопал непрогоревшие головешки. Головешки сначала дымили, затем на них проросли синие ядовитые огоньки, и вот огонь охватил их, а тяга унесла огонь на улицу. Алый жар из печи опалил лицо, он поскорее закрыл дверцу, опять возвратился в свое гнездо из одеяла, нырнул в сон, вынырнул из него через какое-то время, долго тер глаза, но бодрости это не прибавило.