Крепость
Шрифт:
21
Не щадя лошадей, погнали с пленным по степи к своим: если Тохтамыш успеет перейти реку и закрепиться на высоком берегу, вступить с ним в бой будет равносильно поражению. На счастье, у них были сменные лошади – загнав основных, пересели на запасных. На ночлег не вставали, Туган-Шона позволил лишь небольшую передышку – на роздых коням. Тут-то их и окружил отряд во главе с Дэлгэр-багатуром – главой личной охраны Идигу-Мангыта. Предатель Тургэн красовался на коне рядом с ним.
– Приказано освободить вас от пленного, мы довезем его в лучшей сохранности, – с издевкой сказал Дэлгэр.
Их было девять против двадцати мангытских, Туган-Шона подчинился приказу. Тургэн выехал вперед, взял лошадь с пленным монголом за узду.
– Не делай этого, бек! – закричал Николай: он заметил, что мангыты выхватили короткие луки, но было поздно.
– Стреляйте! – закричал своим Туган-Шона, выхватил Уйгурца и с отчаяния бросился на предателя. Срубил голову Тургэну не раздумывая, и тем подписал себе смертный приговор. Впрочем, он и так был уже подписан: его десятке суждено было погибнуть здесь, посреди степи, Идигу-Мангыту не нужны были лишние свидетели. Запели мангытские стрелы, четверо разведчиков качнулись в седлах, поймав свою смерть. Дэлгэр-багатур не ожидал сопротивления, а потому в числе первых поплатился жизнью, Уйгурец достал его, отправив в вечную пустоту – отсеченная голова командира покатилась по земле вслед за головой предателя. Мангыты окружили пленного монгола – свою главную добычу и выхватили сабли. Началась сеча. С правого бока железо ударило в железо: тяжелый топор Николая, пробив шлем, свалил конного мангыта на землю.
– Надо уходить, бек, мы их не осилим! Они не станут догонять, взяли, что хотели! – прокричал русский, сбивая еще одного мангытского воина с коня.
– Уходим! – прокричал Туган-Шона и поворотил коня. Четверо верных разведчиков пустились за командиром, но двоих достали мангытские стрелы. Пятеро всадников пустились за ними вдогон, остальной отряд повернул к ставке.
Они гнали что есть мочи, но лошади начали быстро сдавать, сил у них почти не оставалось. Туган-Шона на ходу дважды посылал стрелы назад, одна достала преследующего, второго подстрелил кто-то из разведчиков. Силы сравнялись. Туган-Шона придержал коня.
– Этих жадных пчел надо убить, сами они не остановятся, – разгадав его затею, прокричал Николай. Они развернули коней, выстрелили дружно, ранили еще одного и, налетев на оставшихся, порубили их. Туган-Шона заарканил мангытскую лошадь, другую поймал Николай. Остальные лошади, гонимые страхом, разбежались. Еще час скакали прочь от предавшего их войска, там их ожидала теперь только позорная смерть. Спрятались в неглубоком овраге, разожгли бездымный костер в маленькой известняковой пещерке. У его весело трещавшего пламени умер раненый разведчик, их осталось трое. И только тут, спешившись, Туган-Шона заметил две стрелы, застрявшие в левом плече и в левом боку Николая.
– Еще хвастался, что заговоренный, – с горечью сказал Туган-Шона, осматривая раны.
– Не впервой, – выдавил русский сквозь зубы, – ты только их вытащи, бек, всё заживет, слово тебе даю, умирать мне нельзя.
– Молчи, береги силы.
– Вот уж чего точно не будет, – прошептал Николай сиплым голосом. – Я сейчас буду орать так, что звёзды с неба повалятся.
Он закусил зубами седельный ремень, кивнул головой, призывая командира к действию. Туган-Шона обмыл раны, сломал наконечник стрелы, что пробила бок и вышла наружу, потянул за оперенье и легко вытащил ее, заткнул отверстие скрученной в жгут тряпицей. Потом занялся стрелой, застрявшей в плече. На лбу Николая вздулись жилы и выступили крупные капли пота, он громко сопел, но зубы не разжал.
– Терпи, друг, терпи, я ее достану, – приговаривал Туган-Шона, тихонько раскачивая стрелу, расширяя рану. Затем резко потянул на себя, наконечник вышел, из раны струйкой потекла густая кровь. Николай охнул, глаза его закатились, и он провалился в спасительный обморок. Иса, последний из оставшихся в живых разведчиков, раскалил на огне нож. Когда сталь заалела, Туган Шона отнял тряпку, прижег рану; тело Николая свело судорогой, он очнулся и заорал как скаженный.
– Кричи громче, друг, звёзды всё еще на небе, – ласково сказал бек, вытирая пот со лба русского.
Николай вертел мутными глазами, он еще плохо соображал и всё порывался встать на ноги и бормотал что-то неразборчиво.
– Ты вернулся, теперь всё будет хорошо, – Туган-Шона вдавил его плечи в расстеленный халат. – Лежи тихо.
Мокрой тканью еще раз обмыл русскому раны, поплевав на них разжеванной каменной афганской смолой, наложил тугие повязки. Укутал Николая верблюжьей кошмой, напоил, поддерживая дрожащий подбородок.
– Ложитесь спать, завтра будем думать, – приказал Николаю и последнему из своей десятки. – Я стерегу первую половину ночи, Иса – вторую.
Подбросил в огонь плотный корень степного кустарника. Пламя облизало дерево, прогрело его, корень занялся и загорелся, потрескивая, рассыпая мелкие искры. Искры вспыхивали, как светлячки, впивались в каменный навес пещерки и рассыпались весело потрескивающими огоньками. Тугая струя дыма стелилась по стене и потолку, незаметно мешалась с ночной теменью и отлетала к безмолвному небу.
22
Утро выдалось солнечное, Туган-Шона проснулся от птичьего гомона: в кустах ивняка беззаботно чирикали мелкие птички, радовались теплому июньскому солнцу. Иса оседлал коня и отправился на охоту. Вскоре он вернулся с подстреленным зайцем и большой серой цаплей, их запекли в углях, наелись, легли на расстеленные халаты. Николай поел через силу, раненое плечо покраснело и начинало гноиться, пришлось снова прижигать края железом. Русский вдосталь наорался и теперь притих, тяжело дышал, черты его лица заострились, глаза утонули в почерневших подглазьях и лихорадочно блестели, у него начинался жар. Иса постоянно менял повязки с мокрой глиной, глина оттягивала внутренний огонь, не давая ему распространиться по телу. От горячки помогал и отвар из сухих трав, Иса возил их с собой для такого случая. Разведчик сварил травы на костре в котелке и теперь потчевал настоем раненого, которого уложил на ложе из сухого камыша между двумя дымными кострами: дым отгонял злых духов болезни.
Так провели два дня. Николаю стало получше, но рана в плече причиняла еще сильную боль, ехать рысью он не мог, терял сознание, сползая с седла. Нашли ручей, поехали шагом по его руслу, теша себя надеждой, что вода течет в большую реку, к которой спешили теперь оба войска. На одном из привалов Николай кивком подозвал Туган-Шону.
– Теперь, бек, тебе меня надо беречь, – прошептал он. – Я послан от князя московского доглядеть за Тимур-эмиром. Надо битву выглядеть, как хочешь, а надо. После пойдем на Москву, князь тебя хорошо примет, возьмет на службу, ваших теперь в его войске всё больше прибавляется, князю на руку. Согласен, бек?
Туган-Шона промолчал. Идти было больше некуда.
– Возьмет, говоришь? – переспросил на другой день Николая.
– Не сомневайся, бек, еще и землей одарит, одно условие: ты должен будешь принять святое крещение, но это ведь тебя не остановит, правильно я понимаю?
Туган-Шона кивнул. Ночью он вспоминал, как по просьбе Мамая принял Аллаха. Принял и забыл – Великое Синее Небо простиралось над всем миром, над мелкими богами, что были лишь частью единого целого, как многочисленные звездные костры были лишь цветами, вышитыми на ночном покрывале; светя людям в степи, все они подчинялись одной госпоже – Луне, следуя за ней, как верные псы за охотником.