Крепость
Шрифт:
– Так точно! Убили офицеров, отрезали им половые члены и засунули в рот.
– Их собственные члены?
– Да, половые органы.
– Это ужасная история!
– Однако, к сожалению, так и было!
– Вы здесь живете как на вулкане!
– Пожалуй, можно и так сказать! – отвечает адъютант. – Во всяком случае, я бы хотел посоветовать Вам оставаться во Флотилии.
– Великолепно! Я буду чувствовать себя там как дома!
Я разыгрываю давно ожидаемое счастье и думаю: Значит, никакой богатой ванны... Черт возьми! Ворота на возвышенности рядом с Бункером – это та еще штука! Увеличенная работа лобзиком. Будки часовых покрашенные в черно-бело-красное, в косую полоску. За ними светло окрашенные эллинги, перед ними мотки колючей проволоки. Входы в бетонированные убежища, кажется, новые. У них стальные
– Стоп! – приказывает адъютант, и водитель тормозит свой «драндулет» так резко, что гравий веером вылетает из-под колес.
– Ну, вот мы и на месте. В этом здании Ваш кубрик.
– Здание? – спрашиваю со всем имеющимся во мне цинизмом в голосе. Остаюсь сидеть и говорю:
– Хотел бы я знать, как было бы мне с КПФ...
Адъютант делает знак водителю: Мотор заглуши. Затем говорит:
– Ваш боцман будет жить вон там, – и бросает неопределенный жест на скопление нескольких бараков.
Бартль понял его жест: Он вылезает из кюбельвагена, хватает свою брезентовую сумку, вытягивается по стойке смирно и тащится в направлении бараков. Сзади его вид и то, как он пересекает длинную площадь своей ковыляющей походкой, вызывает у меня жалость.
– КПФ хотел Вас, то есть весь экипаж подлодки вместе со служащими верфи, когда был здесь, – доносится голос кастрата.
– И?
Смотрю, склонив к плечу голову, как фатально действует мой вопрос на адъютанта, и сразу же иду напролом:
– Земля горела у него под ногами, что ли? Или Союзники уже в Анже?
– Да недавно улетел, так сказать, прямо сегодня утром...
Адъютант поворачивает и, судя по его виду, находится в большом замешательстве: Он дол-жен защищать своих господ и повелителей, и не может позволить проявиться сомнению в окончательной победе. Тогда, чтобы положить конец этому трепу, коротко говорю ему:
– Или Вы полагаете, что Ваша очередь еще нескоро придет? Все это является лишь вопросом времени... я думаю, в силу сегодняшней занятости Союзников.
– Ну я, так вот, не вижу наше положение...
– Конечно, нет! – И теперь целенаправленно закидываю ему крючок: – Вы вовсе не могли бы этого увидеть – при Вашей-то должности!
Мой кубрик! Волосы становятся дыбом от одного вида стоящей там койки. Я думал, что раз и навсегда оставил подобное за спиной. К счастью, этот темный чулан для меня одного. Ладно, зато теперь никакого гремящего пердежа и пуканья, никакого перехватывающего дух зловония, как прежде в подлодке... Но как это самоуспокоение поможет мне? Мне бы в данный момент присесть где-нибудь снаружи и поразмышлять – но только в пол-ной тишине и покое. Когда подхожу к стене здания, могу видеть между двумя бараками полузасохшие луга, а также серо-коричневые пустоши сквозь ячейки высокого проволочного забора и мотки колючей проволоки за ним. Все же беру курс на незастроенный участок и обнаруживаю, когда оставляю его за спиной, опрокинутую, окрашенную в бело-красное, бочку. К ней и устремляю свои шаги. Пот сбегает по телу струйками. Это какое-то чудо природы, как он находит путь наружу даже из совершенно грязных пор кожи. Надо бы поискать тень, но это, так как солнце стоит уже высоко в небе, в этом лагере не так просто. Вероятно, говорю себе, все от жары стали настолько вялыми, что больше вовсе не способны к нормальной игре своих ролей. Наше прибытие уже было слишком большим потрясением для них. Присаживаюсь на бочку и пристально смотрю, словно арестант, на ландшафт за забором: Ну и что – мне все равно: Я должен побыть с собой наедине. Надо осмотреться, выждать, показать полное спокойствие. Своим нетерпением я могу только возбудить здесь подозрение. Как жаль, что в La Pallice не знаю никого, кто мог бы помочь мне. И затем бормочу как молитву: Ты хочешь пережить эту войну – ну так пережди, отдайся на волю Неба! Но довериться в руки Господни и в свою
– Как Вы устроились?
– Говно дело, господин лейтенант!
Киваю ему с полным пониманием.
– Господин лейтенант, – начинает затем Бартль жалобным голосом, – я думал, они землю ради нас перероют – но это, конечно, последнее, то, как они ведут себя...
– Мы должны прежде осмотреться, чтобы найти возможность как можно быстрее смыться от-сюда.
– Там в Бресте у нас было, однако, больше возможностей для маневров! – настаивает Бартль.
– Кто знает! – соглашаюсь с ним.
– А могут ли Томми долететь сюда с противобункерными бомбами, господин лейтенант?
– Не имею представления. Наверно не могут...
– Жаль! – произносит Бартль. И затем добавляет после короткой паузы:
– Думаю, для всей этой херни здесь, хватило бы парочки зажигательных бомб. Не понимаю я, почему Союзники еще не сожгли все эти склады и бараки?
– Звучит не совсем в любви к ближнему своему... Полагаю, они хотят здесь наступать, если только зацепятся за гавань...
Бартль рассматривает меня, склонив голову. Он смотрит как скворец, нашедший дождевого червя, и под этим его взглядом я невольно улыбаюсь. Когда Бартль видит это, он радостно оживает:
– А я-то думал, господин лейтенант, что Вы так никогда не думали.
– Нешто я да не пойму при моем-то при уму?
Какое счастье, что я не удосужился посмотреть этот лагерь, когда уже однажды был в прошлом году здесь, говорю себе, когда Бартль снова пожимает повисшими плечами. Тогда «в городе» – в La Rochelle – была ярмарка. И мы жили в настоящих прекрасных отелях-борделях с плотными ставнями-жалюзями от жары на окнах, роскошными обоями на стенах, воланах с ба-хромой и кистями, коврами на полу – все плюшевое и пахнущее грехом и развратом. Так я сижу, и втайне жду, чтобы весь этот барачный лагерь взорвался и растворился как при-ведение, превратившись в ничто. В воздухе висит дымка. Она рассеивает солнечный свет, производя еще более сильное ослепление. Мне видна часть улицы между Бункером и барачным лагерем. Там формируются транс-порты OT. Но что еще я там вижу? Там свободно ходят пьяные в стельку, и даже пьяные с женщинами под ручку. И это в светлый день! Сцена вызывает такое сильное отвращение, что я вынужден отвернуться. Так, отвернувшись где-то на 90 градусов, могу смотреть между двумя другими бараками прямо на лагерные ворота. И вижу, как сквозь ворота приближается колонна экипажа подлодки U-730. Она тянется без всякого порядка, будто на экскурсии, по дорожке – у каждого в руке свой узелок. Делаю навстречу этой колонне несколько шагов и жалею, что в руках нет «Аррифлекса»: Я мог бы получить замечательные съемки побежденного оружия. Белесый свет – солнце словно фильтром прикрыто тонкими облаками – безжалостно к людям: с кирками и страшно худым – одетым в поношенное дерьмо вместо одежды... Незаметно для себя присоединяюсь к группе и сопровождаю их несколько шагов. При этом слышу:
– Могли бы спокойно прислать нам какой-нибудь автобус к Бункеру!
– Это как же должен автобус сюда пробраться, ты, засранец! Просто перемахнуть через пути? Или тебя перенести к нему, как самого крутого, персонально?
– Но, вот же, парни из Люфтваффе были на машине...
– Давай топай вперед, на пристань! Ну, ты и тупица!
Невольно спрашиваю себя, откуда эти парни еще берут силу для такого трепа, и в следующий миг слышу голос, уже с раздражением:
– Осмотр во Флотилии – этта, блин, та ищще мысля!
– Каждый раз что-то новенькое!
– Процедура: глубоко на юге!
– Да здесь все кажется, дрыхнут целыми днями!
Что за радость слышать беззлобную ругань этих моряков! Когда основательно осматриваюсь в лагере, настроение мое не становится лучше: Куда бы не обратил свой взор, меня встречают лишь смертельно скучающие рожи. Люди из личного состава базы едва вскидывают руки в приветствии, словно невыносимо ослабли. Между Административными блоками управления базой быстрым шагом движутся два перепоясанных портупеями унтер-офицера, с важным и неприступным видом, с папками в руке: Контора пишет. И по-другому быть не может! Они ведут себя так, как будто положение точно такое, какое было с давних пор и как будто Союзники вовсе еще не высадились.