Крепость
Шрифт:
– Командующий хотел лично встретить Ваш экипаж – но внезапно эти господа заторопились...
– Знаю, знаю! Нас известили, но никто нас больше не ждал...
Крамер кивает понимающе. Затем достает из кармана брюк смятую пачку сигарет и зажигает одну тяжелой, самодельной зажигалкой. Бензин! Тут же мелькает мысль, у этого Крамера должен быть бензин. Крамер выпускает клуб дыма, а затем говорит:
– У меня есть Ваша книга: «Дни и ночи встают из реки». Честно куплена – во фронтовом книжном магазине в Париже. Вы не могли бы подписать ее мне?
Моя книга в La Pallice! Этими словами Крамер приводит меня в сильное смущение. Но это
– У Вас книга здесь? – спрашиваю его. – Я с удовольствием это сделаю.
Но Крамер не двигается. Он дымит своей сигаретой так, как делал Бартль своей трубкой.
Я думаю: Ничего не выйдет, дорогая тетушка! И еще: Ну и сумасшедший же это тип. Он упрям как осел. И еще вопрос, есть ли у него вообще бензин.
– Вашего командира все еще нельзя нигде увидеть, – продолжает вдруг Крамер спустя некото-рое время и делает глоток из стакана.
– Он, скорее всего, спит...
– Он погрузился в мертвый сон..., – говорит Крамер и делает это так, как будто процитировал строку из стихотворения.
За соседним столиком слышу разговор двух обер-лейтенантов:
– Они все просто должны к нам приехать, и это для нас все упростит...
– Ясно, тогда мы не должны идти к ним туда.
Господи! Еще два чокнутых. Неужели все они, за исключением этого Крамера, здесь спятили?
Сквозь сигаретный дым мне видно, как Крамер осматривается.
– В этом месте Вы просто должны заткнуть себе уши! – говорит он вполголоса. – От глупости еще не придумали лекарства. Радуйтесь тому, что Вам не придется слушать КПФ. Разумеется, Вы могли бы отлично улететь вместе с ним. Ну, теперь слишком поздно... Так всегда: Все слишком поздно! Слишком поздно! Всегда все слишком поздно!
Крамер, пожалуй, сильно выпил, думаю про себя. Но внезапно он отчетливо произносит:
– В пору моей цветущей юности я представлял себе войну несколько иначе...
– Как же?
– Во всяком случае, гораздо умнее в управлении и руководстве...
Его слова озадачили меня. Вот сидит предо мной некто, кого я едва знаю, и высказывает двумя словами то, о чем я уже давным-давно думаю: Умнее в управлении и руководстве! Ars militaria, так называлось это раньше. Но я лишь встряхиваю головой. Крамер воспринимает мой жест ошибочно и спрашивает:
– А Вы, разве Вы не так же думали?
Издаю, хотя меня так и подмывает влезть в разговор, лишь несколько невнятных звуков. Де-лаю судорожный глоток, но горло пересохло и тогда поспешно хватаю стакан, и залпом выпиваю оставшееся там пиво. Меня буквально распирают сотни невысказанных предложений одновременно: Этот Крамер именно тот парень, который должен узнать, что мы пережили. Но я не знаю, как мне начать разговор. Поэтому просто киваю, чтобы выиграть время, словно высказывая свое согласие с его словами. Затем заикаясь, произношу:
– Конечно! Точно! Я только – прошу прощения – как с *** соскочил...
В этот момент кто-то кричит снаружи:
– Обер-лейтенант Крамер!
– Что такое? – шумит Крамер. – Кому я там еще понадобился?
В растерянности смотрю, словно в замедленном фильме, как мой визави быстро поднимается, плотно застегивает китель, с силой отстраняет свое кресло в сторону, небрежно кивает мне, слегка бросив вверх, салютуя на прощание, правую руку, затем кивает и уходит.
– Будьте здоровы! – раздается его голос.
Сижу как пришибленный.
А теперь?
Теперь я лежу, вытянувшись во весь рост на сине-белой клетчатой простыне, обнаженный, как Господь Саваоф создал меня, отдавшись круговерти своих мыслей: Симона в тюрьме в Fresnes!
Там она наверно также лежит на жалкой, соединенной заклепками из стальной ленты койке, как я и наверное на такой же простыне. Мы зашли далеко, уже пора признать это: Симона в камере, я – в каморке казармы. Меня обуревает такая горькая жалость, что я готов зарыдать. Глухой стук в черепе снова усиливается. В размалывающийся, вращающийся шум в голове врываются щелкающие удары. Невольно открываю глаза, чтобы успокоиться – хотя бы наполовину! Но терплю полное фиаско. Когда-то я слышал о человеке, который постоянно жаловался на глухое ворчание и шум в голове, и ни один врач не мог ему помочь, и он терпеливо переходил от одного врача к другому. В конце концов, не выдержав этой пытки, он застрелился. Застрелился: В нашем сообществе это происходит удивительно редко. В целом конечно странно, что все так долго участвуют во всем этом действе, терпят муки и страдания, пока, на-конец, не поймут, что пора положить уже всему конец – и безо всякого факельного шествия, десятков взрывов и калипатронов на животе и кислородной маски на морде, совершенно про-сто, одним простым нажатием указательного пальца на спусковой крючок – и… БАБАХ!
Вот блин, а! Мне следовало бы съездить в город! Надо это продумать!
А пока переключусь-ка на другое!
Проститутка в костюме зебры тогда, в L’Hippocampe, не была, клянусь Богом, невинным дитятей. Кроме того, она буквально впечаталась в меня.
Кувыркаться с зеброй в кровати – это было для меня что-то новенькое. Яркие светлые полосы, покрывавшие все ее нежное тело, получались от поперечных разрезов в закрытых ставнях-жалюзях и яркого белого света, лившегося в окно от фонаря в переулке, перед отелем...
А жара стояла, помню, еще хуже, чем сегодня, и когда мы ложились друг на друга, то почти приклеивались от сильного пота...
Я тогда, скажу честно, не смог похвастать особыми успехами, полагаю как раз из-за жары. Но зебра была удивительно тактичной. Я еще и сейчас слышу ее голосок: «Tu te sens mieux?»
Во сне в моей голове царит один сплошной, гигантский, блестящий фейерверк: китайские огненные летающие фонарики, фонтаны алмазов, золотой дождь, серебряно-жемчужные метеоры, блестящие звезды, золотые кометы – и между ними снова и снова хлопки и треск световых бомб того вида, которыми пиротехники обычно открывают свое представление.