Крепость

Буххайм Лотар-Гюнтер

– Сколько теперь времени, господин обер-лейтенант?

– То есть Вы хотите спросить: Сколько времени? Moins cinque! Это значит: Пять минут до закрытия ворот или без пяти минут 12!

Бартль стоит теперь в сильном недоумении. Ну вот, небо, кажется, проясняется, и, забираясь на крышу «ковчега» размышляю: Сегодня будет довольно жарко! И еще: Нам скоро снова понадобятся дрова. Также мне пригодились бы очки для защиты от насекомых. Только откуда их взять? И еще шины! Если бы только эти несчастные шины выдержали! Но есть как минимум одна радость: При такой черепашьей скорости, может быть, и продержимся, пока они полностью не сдуются. Не мешало бы еще иметь и календарь, чтобы лучше распланировать время. Мне также стоило бы вести путевой журнал. Я мог бы пролистать его теперь назад и просмотреть, что было вчера, а что позавчера. Но у меня нет ни карманного календарика, ни журнала. Опираться не на что. Когда мы, например, вышли из Бреста? Несколько недель тому назад? Или месяцев? Это короткое расстояние, что мы прошли на «ковчеге» – сколько часов мы уже в пути? И какая тогда выходит наша средняя скорость? Как у велосипедиста? Или пешехода? Из котла вновь раздается такой стук, что любого христианина должен привести к нервному расстройству. Звук доносится от изогнутого колпака – очевидно, защитного кожуха клапана высокого давления. «Леший» как-то пытался давать мне объяснения. Когда он здесь наверху шурудил своей кочергой в котле, то произнес: «Вот этта, так вот, этта шуровочное топочное отверстие!» После чего глубокомысленно замолк. Котел выглядит также как и наша водогрейная колонка для ванной в Хемнице. Она тоже то-пилась дровами.

Дрова должны были постоянно гореть в ней и излучать тепло. Здесь же они должны только тлеть и образовывать газ – наверное, насколько хватает моих познаний в химии, углекислый газ и оксид углерода или что-то подобное, а затем этот газ направляется вперед по непонятной системе труб, в странной формы контейнер, расположенный перед радиатором-холодильником. Там все это фильтруется, так рассказывал мне Бартль. Поступает ли оттуда газ непосредственно в цилиндры или сначала смешивается еще с воздухом, не знаю. Но где же мы находимся сейчас? Судя по всему, мы должны в ближайшее время прибыть в Poitiers. И во мне тут же звучат строки: «Где мы находимся, где? / Еще пятнадцать минут до Баффало... Вдали ни пригорка, ни дома / Деревьев нет, людей не видно...». Я знаю, эти строки не совсем к месту – но что с того! На выезде из деревушки встречаем подразделение на марше, везущее на велосипедах три легких и один тяжелый пулеметы. Разношерстная публика: И на всех лицах следы неимоверной усталости. Щетина на лицах, спутанные, растрепанные волосы, но в целом солдаты, соблюдающие уставной порядок: с арьергардом и авангардом, как и положено на марше. Командует подразделением гауптман – загорелый человек, около сорока лет. Он единственный одет в еще аккуратную форму: Галифе, высокие сапоги, мягкая пилотка на голове. В целом здесь должны быть около ста человек. Они ведут с собой пять лошадиных упряжек: упитанные, гнедые лошади с длинными, цвета охры гривами и хвостами. Крестьянские телеги кажутся дряхлыми. Густая черная смазка разбухает в ступицах колес, выступая наружу. На телегах нагромождение мешков и ящиков с боеприпасами. Две подручные лошади привязаны к последней телеге. Обнаруживаю добрую дюжину людей в таких же серых комбинезонах, как и Бартль, на головах синие пилотки.

– Эти парни прибыли из Saint-Nazaire, – поясняет гауптман, когда видит, мое недоумение.

– А мы из подразделения далеко на юге.

Нашему «ковчегу» удивляются как музейному экспонату. А не могли ли бы мы взять с собой почту, интересуется гауптман.

– Сколько угодно! – отвечаю приветливо.

Гауптман приказывает командирам взводов:

– Полчаса перекур. Людей с дороги убрать. У нас появилась оказия. Тот, кто хочет писать пару строк, должен поторопиться.

Смотрю на оружие у солдат: Только три или четыре человека имеют автоматы. У нескольких человек карабины 98 K. Большинство, однако, трофейное оружие. Узнаю, что в подразделении имеется и французское, и бельгийское, и голландское и норвежское оружие. Судя по виду, бойцы кажется, даже гордятся этим винегретом.

– Между десятью и восемнадцатью часами мы не передвигаемся, – объясняет гауптман, – Нас об этом строго предупредили. Без самолетов здесь больше нет никаких условий. А тем временем везде царит полная неразбериха. Мы каждый раз спрашиваем себя, когда на дороге появляется какая-либо машина, не янки ли это. Согласен, звучит забавно, но можно легко попасть в передрягу!

Внезапно выражение лица гауптмана меняется, он улыбается, и в его горле нарастает бульканье:

– Три дня назад мы встретили два бронетранспортера, так парни рассказали нам шутку. Их с ликованием приветствовали при въезде в деревни, одаривали цветами и свежими фруктами, до тех пор, пока французы не разобрались, кого они встречали. Тогда они достали свои ружья, и даже дробовики и начали палить по броне из окон.

– Ну, такая путаница с нами не может произойти. Мы-то уж точно не похожи на янки.

Гауптман и оба его лейтенанта никак не хотят поверить, что мы прошли до этого места без стрельбы. Им самим не один раз приходилось применять оружие. Имелся даже легковой везде-ход, который шел в авангарде, да наскочил на мину: Мы должны быть предельно внимательными. То, что мы дерзко едем днем, он находит правильным. Террористы, которые заняты но-чью, днем спят. Но с таким большим количеством людей как у них дневной переход слишком рискован – и кроме того, отдельная машина едва ли будет воспринята как цель самолетами-штурмовиками: во всяком случае, не на этой местности.

Среди людей из Морфлота из Saint-Nazaire вижу маата. Спрашиваю его о том, как им удалось уйти.

– Мы направились на юг – на велосипедах. На левом берегу Луары янки тогда еще не стояли.

– У этих парней нет никаких документов на марш, но здесь среди моих людей с ними ничего не произойдет. В ином случае они попали бы в сложное положение..., – объясняет мне гауптман.

Мне хорошо известно, что значат его слова: Могло ведь и так случиться, что эти морские артиллеристы могли быть схвачены патрулем СС, и отправлены в «особое отделение», а то и расстреляны или повешены на месте. Желаем парням всего хорошего, обмениваемся рукопожатиями и салютуем, прощаясь. И, что бы вам удачно пройти, ребята! произношу тихо. Когда мы снова в пути, думаю: Гауптман хотел предостеречь меня. Я получил от него явное послание. Мы должны перед людьми из нашей «фирмы» так же быть начеку, как и перед противником. Здесь повсюду в движении находятся группы и группки, которым может понадобиться усиление – и прежде всего, транспорт. Даже если это всего лишь наш «ковчег» на спущенных шинах. Хорошо еще, что у нас на заднем сидении лежит большая кипа полевой почты. Полевая почта неприкосновенна. Ее никто не осмелится тронуть. Если должны исполниться все те многие пожелания, которыми нас одарили из-за этих писем – а теперь еще и нескольких бандеролей – которые мы сопровождаем, то мы должны пройти без сучка, без задоринки. Наблюдать – и ни о чем другом не задумываться. Я должен предельно сконцентрироваться, черт побери, на дороге и небе. Так много солнца тоже не впечатляет, тени делают меня еще более нервным. Они заставляют меня напрягаться, вырисовывая в тени фигуры, которых на самом деле нет...

Но хуже всего тени деревьев непосредственно у дороги. Как я смогу, в этих спутанных, перемежающихся, наплывающих на меня со всех сторон пятнистых светотенях распознать мину? Или натянутые между деревьев тонкие проволоки? Как бы сильно не напрягал взгляд, как бы ни старался посильнее моргать веками, чтобы его «навострить» – все это остается обычной азартной игрой: Страстно желаю, чтобы, наконец, какое-нибудь облако закрыло на время слепящее солнце!

Если бы я мог хотя бы освободиться от жесткого, вязкого чувства усталости. Каждое, даже крошечное решение требует от меня неимоверного напряжения. Как бы я хотел гнать во весь опор по этой дороге! Но тогда мы, наверное, быстро попали бы в переплет. Хотя, возможно и то, что, – говорю себе, – самое плохое уже позади. Там, где пока еще бродят немецкие солдаты, Maquis все же вынуждены упражняться в сдержанности. Тяжелое оружие, минометы и пушки, разбросаны там и сям. Было бы благоразумнее не испытывать судьбу, и не пытаться двигаться только ночью. Ночью все бандиты становятся особенно активны. Теперь же, утром, все кажется таким же мирным, как утро воскресенья перед выходом в церковь. Трудно поверить, что все это здесь является вражеской страной. Прибываем в Poitiers. Название этого городка Poitiers застряло в мозгу: Карл Мартелл победил арабов в 732 году, в битве при Tours и Poitiers! Здесь, конечно, есть многое, что можно было бы осмотреть – готический собор, университет, баптистерий четвертого столетия – но я разрешаю себе бросить лишь несколько взглядов в придорожные красоты. То, что я буквально обыскиваю взглядом слуховые окна в поисках партизан, становится уже привычным для меня делом: Я не боюсь того, что нас могут подстрелить посреди города. Въезжаем в четырехугольник, обрамленный могучими каштанами. Дорога ведет напрямик в горы, мимо водонапорной башни, стоящей непосредственно на линии взгляда, вверх – словно трамплин для прыжка в небо! Теперь я должен решить: либо выезжать на большую дорогу и отмахать около ста километров на Ch;tellerault и Tours – либо на более малую на севере, и через Orches, Richelieu и Chinon выехать к Loire.

Несколько раз произношу и вслушиваюсь в звучание названий «Richelieu» и «Chinon» и понимаю: Это наша дорога. Затем далее в восточном направлении на Tours и Amboise, где умер Леонардо да Винчи. «Amboise» шепчу безмолвно: При этом меня охватывает такое чувство, как будто я вкушаю старую королевскую Францию. А затем Blois и Orleans. Замки Луары! Никогда не получалось увидеть их. Луара была всегда слишком далеко на юг по дороге от Бреста или Saint-Nazaire в Париж. Разумеется, теперь несколько иные обстоятель-ства, чем когда я мечтал о них. Весна и воскресное настроение меня не радуют, я с неохотой поел и попил. Ну и что с того! Во всяком случае, буду скоро проезжать по Loire… К полудню я едва жив от усталости во всем теле. Голова невольно опускается, лбом упираюсь в мешок с дровами, вытягиваю согнутые ноги – так хорошо. Или что еще лучше: Раскорячусь-ка на спине, как лягушка. Сильные боли в затылке от постоянного держания головы высокоподнятой и верчения голо-вой. К такой гимнастике мои шейные позвонки и мышцы шеи непривычны. Глаза тоже болят. Мне кажется, что я, наверное, болен Базедовой болезнью. Пару раз я даже ощупывал глаза, что-бы определить, не выступают ли глазные яблоки и в самом деле из глазниц. Все же, мотоциклетные очки – об этом следовало заранее подумать! Мне, с самого начала, были страшно нужны мотоциклетные очки! Долго здесь наверху я больше не выдержу. Встречный ветер, правда, держит меня, еще полу-бодрым, но если только наклоню лицо вниз или положу его на локтевой сгиб, то практически тут же могу отключиться. К счастью, дорога в некоторой степени сносная: «Ковчег» катит по ней без проблем. Как ни тупой может быть «кучер», но водить он умеет. Живот бурчит от голода. Перекусить чего-нибудь было бы сейчас кстати, но я совсем не хочу есть. А мысли тем временем уже полностью переключились на еду – только не на консервы Бартля. Хоть бы он не запасся еще и паштетом из тресковой печени! Одного этого слова хватает, чтобы разбудить мои воспоминания о жрачке в казармах Ведомства по Трудовой повинности и армейских казармах. Искусственный мед и суррогатный кофе – тоже нагоняют тошнотные воспоминания. Странно, как всего лишь несколько слов могут активизировать вкусовые рецепторы и пробуждают давно забытые картины и сцены... Стоит мне лишь подумать о «заливной сельди», и мое время пребывания в интернате возникает из ниоткуда. Наша экономка сама готовила трясущиеся, стекловидные блоки из желе со сверкающими серыми трупиками сельди внутри. Мы собирали восемь таких блоков с тарелок на столе и строили из них шаткую конструкцию в виде ступенчатой башни. Мы делали это в школьной столовой, и лишались за это воскресного увольнения на три недели: Никакого увольнения! Но с этой коварной вынужденной мерой наказания применяемой ко мне было покончено, когда мне исполнилось десять лет. Затем надо было придумать еще чего-нибудь, если я хотел выйти в увольнение. И это была та еще штука! Полуденная жара сильно угнетает меня. Пока глаза не вылезли из орбит, постучу-ка по крыше и объясню Бартлю, что нам нужно сделать привал, но в этом случае «ковчег» будет необходимо убрать с дороги:

– А потому, на следующем разветвлении дороги остановитесь, и тогда уже найдем где-нибудь укрытие.

После чего тащимся по проселочной дороге, уходящей вправо от нашего маршрута. Находим состарившийся, серебристо-серого цвета амбар с навесом, достаточно высоким, что-бы туда въехал наш «ковчег». Здесь он будет в тени. Кустарник на пути такой низкий, что могу легко смотреть через него. Взгляд уходит вдаль плоской местности: Хорошее место. Внутри амбара пахнет застоявшимся теплом и пылью. Пучок солнечных лучей, острых как лучи прожектора, косо бьют в помещение из отверстий между досок. Бартль прижимает к груди ржаной солдатский хлеб и нарезает перочинным ножом толстые куски. На них он выкладывает из банки пласты ливерной колбасы.

– Для Вас, господин обер-лейтенант! – произносит Бартль.

– То, что надо! – отвечаю жалобно и спрашиваю себя, как я все это перенесу, не имея чем за-пить. Пиво было бы сейчас очень кстати. Только откуда его взять?

– Вкусно? – спрашиваю Бартля, видя как он уплетает бутерброды за обе щеки.

– Голод не тетка, господин обер-лейтенант, – следует ответ.

Ну что ж, я терпеливо впихиваю в себя, сидя на деревянном бруске, вопреки отвращению, то-же кусок за куском. Удобным мое сидение не назовешь. А потому потащусь-ка лучше обратно, в «ковчег». Натягиваю козырек моего кепи глубоко на лицо, выдвигаю вперед задницу и зарываюсь по-глубже. Колени высоко торчат, руки как чужие распластаны в стороны, и я пытаюсь заснуть. Хоть бы немного покемарить! Откуда это у меня: Покемарить? проносится мысль. И тут чувствую, что на обоих уголках рта ползают мухи. Вскакиваю как от удара током. Навозные чудовища! Но мы еще живы. И пока не подходим для выведения личинок!

– Проклятое дерьмо!

«Кучер» внезапно возникает передо мной и спрашивает:

– Господин оберлатинант?

Черт, он, наверное, подумал, что это он заслужил мою ругань.

– Ради Бога, исчезните в своей кабине и подремлите немного. Лучше сейчас и здесь, чем позже за рулем!

«Кучер» стоит с повисшими плечами и ему, как всегда, требуется какое-то время, чтобы понять, что резкость моего тона не является выговором в его адрес. Наконец, он улыбается полу-обнажив верхний ряд зубов, улыбкой шимпанзе – так долго, пока не решается на подобный штопору такой скрученный разворот, при котором чуть не валится в кювет. Этот поворот «буравчиком» сделал из бедного парня настоящего «петрушку». Небо безоблачно. Вероятно, сегодня мы сможем оставаться на дороге подольше. Луна должна быть на подъеме. И именно это надежда позволяет мне вздремнуть. Голова опускается назад. Я еще чувствую, как это движение подтягивает мне рот, а затем проваливаюсь в кружащийся поток сна. Уже во сне слышу стук кастаньет и понимаю: никакие это не кастаньеты! Это стук котла производства завода Imbert. Я отчего-то сильно пугаюсь и не знаю на какие-то секунды, где нахожусь. Бартль произносит:

– Господин обер-лейтенант!

Конечно: Мы должны топать дальше!

– Бартль, что случилось?

– Господин обер-лейтенант, там впереди по правой руке, что-то движется. Между кустами впе-реди что-то блестит!

– Тогда я, пожалуй, должен буду снова лезть на крышу, – отвечаю ему и думаю при этом: Дру-жище Бартль, если бы только ты знал, сколько раз такое уже где-нибудь то двигалось, то бле-стело и повсюду это было более чем подозрительно!

И в то время как мы, спустя некоторое время, подъезжаем к кусту, растущему на щебнистом склоне, я размышляю: Такие резкие переходы от дремы или даже сна к напряженному бодрствованию могут убить человека. Как бы я хотел однажды снова пережить такое: проснуться мигая, как можно медленнее войти в окружающий мир, затем снова опуститься, погрузившись в сон, задремать, рухнуть в полусон, затем вытягиваться и потягиваться всем телом, так, чтобы дыхание остановилось, и, втягивая воздух в расширенные легкие, с чувством единения с миром, вдохнуть в грудь новый день – без страха, и беззаботно. Спать до полудня – такое мне почти никогда не удавалось. Как только ночные сторожа терпят такое? Можно ли вообще выспаться, если приходится спать днем вместо ночи? Ночь превращается в день... Спустя почти час приходится остановиться. Передний баллон слева почти спустил: Именно то колесо, на которое так суеверно помочился «кучер». Хорошее начало! Пока меняем колесо, наша печь продолжает работать. Стук и скрежет звучат издевательством. Там идет процесс вырабатывания газообразного топлива. Мы не чиним сейчас шину – сделаем это при следующей, более длительной остановке – надо надеяться, что до тех пор не произойдет еще одной аварии. Наконец едем дальше. Я могу далеко обозревать раскинувшиеся поля. На скошенных лугах, совсем близко у дороги, могу даже различить отдельные размахи косы. Но нигде не видно ни одного человека! Мы опять едем как по пустыне... В деревнях ворота и ставни, где они еще есть, закрыты. Местное население должно иметь хорошую причину держать закрытыми двери и ворота. Кто знает, что могут утянуть проходящие мимо подразделения. У пруссаков это называется «Реквизиция». Реквизиция мне претит, но вот в отношении нужных нам дров, я вынужден разыскать хотя бы одного крестьянина. Я тоже не спрошу его, когда встречу, о том, хочет ли он продать нам свои дрова. Правда, за то, в чем мы нуждаемся, я готов заплатить, но что сегодня стоят наши деньги? Поэтому подспудно то, что я намереваюсь сделать, является как бы полуреквизированием... Сильный взрыв заставляет воздух вздрогнуть. «Кучер» останавливает «ковчег».