Крепость
Шрифт:
Однако угрюмое выражение лица Старика и легкий взмах его руки показывают, что ему эта тема довольно неприятна.
И опять тягостное молчание. Но почему?! Опять ковырять надо?
Чтобы оживить беседу, начинаю вновь: «Скажи-ка, а что сделали с лодкой Вальтера?»
Ответ буквально в тот же миг слетает с губ Старика: «Из нее построили сотню других — большую серию — а именно Типа 26W в 850 тонн. Лодки этого типа развивают скорость под водой в 25 морских миль. Невероятно!» — «Если бы можно было из множества новых лодок увидеть хоть ОДНУ!» — «Ты, к сожалению, настроен очень негативно!» — «Такого мне еще никто не говорил!» — бросаю с возмущением. «Исправимся: отрицательное отношение к национал- социалистическому … э-э., к национал-социалистическому государству, если тебе так больше нравится», говорит Старик и успокаивающим жестом руки завершает речь. «Значит ли это, что ты видишь свое отношение как противоположное моему?» — интересуюсь у него.
Старик молчит и тем дает мне ясно понять, что наш разговор иссяк, как внезапно пересохший ручей. Ночью, лежа в кровати, размышляю о Старике. Мне кое-что известно о его жизни: родился в Бремене, получая военное образование ходил на учебном паруснике «Ниобий». Затем кадетом на крейсере «Карлсруе». Став фейнрихом, служил на тяжелом крейсере «Адмирал Шеер». Во время второй кругосветки — на этот раз в звании лейтенанта — на «Карлсруе», получил опыт плавания в Атлантике, что в дальнейшем помогло ему при выполнении обязанностей вахтенного офицера на учебном паруснике «Хорст Вессель». Почти сразу, после своей командировки на боевую подлодку, принял участие в боевых действиях в Норвегии. В сентябре 1940 получил в командование боевую подлодку типа VII–C.
Когда-то Старик рассказывал мне, что в детстве ему часто приходилось оставаться одному, когда родители уходили в гости к соседям-богачам, где проживал помещик, которого отец Старика, наверное, прямой и открытый человек, просто боготворил. А может, это и была та паутина, в которой запутался старый солдат?
В то время я смотрел на Старика другими глазами. А сейчас, словно наяву, увидел ту овчарку, что убил Старик, когда она потрепала за загривок его сеттера.
ПАРИЖ ЗАЯВЛЯЕТ О СЕБЕ
Мне опять надо идти к зубному врачу, чтобы он посмотрел мою пломбу.
— Вам следует найти извиняющие вас причины, — заявляет врач, лишь только усаживаюсь в кресло.
Шоры! Закрыть бы глаза шорами с самого начала! Тоже делают и с пугливыми лошадьми, чтобы они не замечали, что происходит справа и слева от них. Иначе они испугаются и понесут. А с шорами на глазах лошади двигаются только прямо. Что в принципе свойственно любой порядочной лошади.
Врач опускает руку, присаживается на обтянутую кожей табуретку, намереваясь, судя по всему, приняться за работу.
Неужто шнапсу глотнул? — мелькает мысль, — и это с раннего утра?
— Большинство совершенно не имеет времени для собственных убеждений, — говорю громко.
— Однако, в первую очередь, эти самые убеждения приносят одни лишь неприятности, — продолжает врач вновь, — а это уже излишняя роскошь…. Знаете, с тех пор, как я здесь, во флотилии, я постоянно спрашиваю себя: как удается этим людям — имею в виду офицеров — сохранять свою веру в Великий Германский Рейх — вопреки всяким объективным фактам? Как возможно такое, что не только тот или иной офицер, но весь экипаж открыт всякой болтовне и одновременно закрывает уши сообщениям, которые противоречат вдолбленным в их головы догмам? Венец творения Го; спода: homo sapiens! Если присмотреться, то это просто смешно!
Выйдя на улицу, все еще чувствую себя неуютно. Судя по всему, у зубного врача надежный ангел-хранитель. Стоит ему сболтнуть тоже самое в неудачном месте — не сносить ему головы.
Площадь перед главными воротами КПП залита солнцем. Подъездная площадка вся в пятнах от беспорядочных, раздражающих разрывов теней маскировочный сетей, что возвышаются, словно гигантский цирковой купол на огромных мачтах и поперечинах точно посреди расположения флотилии. Лишь большой плавательный бассейн на спортплощадке, за стеной комплекса флотилии, не закрыт маскировкой — но и это скоро изменится. Мачты для сетей, предназначенных укрыть от глаз воздушного противника и это пространство, уже стоят по периметру.
Можно было бы поступить проще, если бы спустить воду из бассейна и закрыть сетью пустую емкость. Но так не по вкусу Старику: «Не хватало еще, чтобы противник распоряжался, когда нам купаться, а когда нет», — заявил он в кают-компании. Старик прекрасно знает, насколько важно именно сейчас загрузить людей серьезной работой. Я же всегда удивлялся тому, как энергично управляет он хозяйством флотилии.
— Звонили из Парижа, — бросает вскользь Старик, лишь только захожу в его кабинет. Поскольку я не реагирую сразу, он продолжает: «Из ТВОЕЙ конторы! Да, именно оттуда! Тебе следует связаться с ними». Старик смотрит, не поднимая взгляда от разбросанных бумаг, на свой стол. Наконец поднимает взгляд на меня и довольно добавляет: «По окончании командировки».
В ту же секунду сжимает щетинистый подбородок правой рукой и одновременно потирает щеки большим и указательным пальцами — обычное его движение, когда ему надо хорошенько подумать: «Нам следует с тобой все правильно устроить…. Ты все же приписан к флотилии» — «Это называется: Составить соответствующее сообщение в Париж» — «Не твоего ума дело! — рычит внезапно Старик, — Твой шеф здорово возмутится, если узнает от нас о том, что ты здесь нужен…. Конечно же, я не могу тебя здесь просто удерживать, — заключает он, не смотря на меня, — Но здесь ты более чем в безопасности. Ведь, в конце концов, твое имя ясно и отчетливо прозвучало в связи с арестом Симоны…» — «Как это?» Старик тянет с ответом и мне приходится сдерживаться, чтобы не выдать свою тревогу.
— Я тебе этого еще не говорил в открытую, — нерешительно произносит Старик, — Думаю, сама Симона и назвала твое имя. Тебя следовало бы сразу известить об этом. Она, очевидно, полагает, что у ТЕБЯ длинные руки. Но мы точно не знали, где ты болтался все это время…» — «Но почему же тогда мне никто ничего не сказал?»
Хочу продолжить в том же духе, и вдруг до меня доходит, что в своей беде Симона зовет меня!
Старик, должно быть, заметил, как мой кадык дернулся, поднялся вверх и замер, а потому тоном, полным сочувствия, бросает: «Зампотылу ноги сбил, пытаясь найти тебя. Но ты же понимаешь, не все приходилось делать открыто и прямо» — «А когда я всплыл уже здесь?» — «Зампотылу довольно сдержанный человек» — «Ой ли!» — «Ну, я имею в виду, вот в таком, как этот случае — он, вероятно, хотел, чтобы я ЛИЧНО проинформировал тебя». Старик бросает на меня колючий взгляд и резко, выделяя каждое слово, произносит: «Чертовски многое изменилось за последнее время. Тебе надо самому постепенно определиться, нравится тебе здесь или нет».
Стоило бы тебе это пораньше сообразить, говорю про себя, не сидели бы мы сейчас тут с такими злыми рожами.
Когда Старик вновь говорит, голос его звучит обычно: «Ты здесь в служебной командировке из-за своей новой книги. Где еще сможешь ты ее написать, как ни здесь, во флотилии? Ведь командировка еще не закончена?»
Мысленно я так далек от этой темы, что не сразу отвечаю. Потому Старик нетерпеливо спрашивает: «Так да или нет?» — «Так точно, да!» При этом в голове проносится целый вихрь мыслей: в случае крайней необходимости я мог бы нырнуть куда поглубже — и это в прямом смысле слова. Возможно, я сделал ошибку, когда сжег все бумаги, что мне дала Симона…. Как это Бисмарк еще ничего не узнал? А что ФАКТИЧЕСКИ известно господину капитану в Берлине? О чем ЕЩЕ могла проболтаться Симона? Кто еще стоит за ней? Почему Старик ничего больше не говорит?