Крепость
Шрифт:
«Ваши дамы», произнес Масленок в Берлине. Ваши дамы! Множественное число. А может это Моника из магазина часов, что рядом с Cafe? Если так, то почему? Моника — соперница Симоны? Ужель та Моника, чьи пышные груди изрядно выглядывали из декольте, крепко зажав украшенный жемчугом крестик, с такой бесстыдностью, будто не понимая того, какие взгляды и воздыхания вызывали эти ее округлые шары? Никакого удивления не вызывало то, что наш штабной врач буквально пожирал Монику глазами. Она его основательно опозорила, а все потому, что свой немецкий изучала по словарю, и когда он в полутьме положил на нее свои огромные лапы, Моника заорала во всю глотку: «Ты, свинтус! Убирайся прочь с моего вымени!»
Едва ли можно представить Монику в тюрьме, с наголо обритой головой: у Моники длинные, скрывающие плечи, по-тециановски рыжие волосы. Интересно, что делают эти свиньи с обритыми волосами арестантов? Сжигают? Или используют для париков?
Образ Симоны вдруг вновь всплыл передо мной — теперь в виде детского снимка, что я так долго старался забыть: она сидит на низенькой скамейке перед Cafe и держит щит с надписью: «Je suis une menteuse». Когда я впервые увидел этот снимок, меня словно ножом резануло: эта ужасная фотография и альбом какого-нибудь преступника. Лучше бы я не видел этой фотографии. Если бы она не упала как-то раз на пол снимком вверх, Симона никогда бы не показала мне это фото, где фотограф запечатлел ее, замершую от ужаса, с открытым от испуга ртом, локти прижаты к тщедушному тельцу — беспомощным и униженным ребенком.
Утром узнаю, что в городе произошла настоящая битва. Моряки с миноносца против подводников. В результате с полдюжины серьезно раненных подводников.
Я хорошо знаю, насколько жестоки могут иногда быть «бывшие сельделовы»: даже по отношению к своим товарищам. Господин адмирал Руге, командующий этих, так называемых, «отдельных частей», охотно утверждает, что в его войсках беспорядков и бесчинств не бывает. Как маленький ребенок в Деда Мороза, он верит всему, что ему докладывают. Фактически же наших парней повсеместно в пивнушках оскорбляют и избивают.
Старик все также упорно уклоняется от встречи со мной. И когда за обедом он вновь избегает моего взгляда, меня осеняет: это очень плохой знак!
Сижу и ломаю голову: раньше, когда Старик служил командиром лодки, его роль была мне понятна и ясна. Теперь же, став комфлотилии, он изменился. Как ему удается сочетать эту должность со своим солдатским моральным обликом? Если Старик ни на йоту не хочет рисковать, каких усилий ему стоит удерживать себя в этом моральном облике?
Ясно только одно: Я не имею никакого права ругать Старика за его поведение. Я тоже часто чудил. Кто сможет выжить в наше время, смотря правде в глаза? А если не смотреть ей в глаза: разве это будет настоящая жизнь?
Иду к зубному врачу, т. к. надо запломбировать один зуб. «Прикус у вас в полном порядке», коварный врач исследует мой рот.
Едва лишь он убирает палец изо рта, выпаливаю: «Если бы я, будучи ребенком, не попал в руки одному одноглазому дантисту, который мне вместо больного вырвал здоровый зуб, а затем, для симметрии, как он сказал, и второй здоровый с другой стороны, то прикус был бы еще лучше…» — «Тьфу-тьфу-тьфу» — зубной врач смачно сплевывает в стоящую рядом со мной плевательницу.
Замешивая на толстом куске стекла цемент, врач задумчиво рассуждает: «Хорошее место. Удобное для лечения зуба. Хотя конечно жалко…» — «Чего его жалеть, доктор? В следующий раз зубы мне будут лечить либо ваш французский, либо американский коллега» — и вдруг меня прошибает холодный пот: я совершенно не знаю этого врача, и, наверное, зашел слишком далеко.
«Да? Вы так полагаете? — доносится до меня, и я ловлю на себе его косой взгляд, — Если вообще хоть что-то останется после этого прорыва, — говорит врач очень тихо и как-то мягко.
Этот доктор напоминает мне хомяка. Хомяка в нем напоминает все: прежде всего его бакенбарды и торчащие, выдающиеся вперед зубы-резцы. Вид такой, словно он хочет этими зубами грызуна создать себе негативную рекламу. Заплывшая жирком шея и эти светлые, жиденькие волосики на голове, совершенно не согласующиеся с виднеющейся из-под врачебного халата формой.
Пока дантист пломбирует мой зуб, он продолжает говорить и чем дольше, тем больше разговор касается флотилии, и голос его звучит доверительно, хотя мы с ним практически не знакомы. «Странный человек, — думаю, устремив взор и открытый рот в потолок: — Доверяется первому встречному. Он совершенно не похож на тех офицеров, что разговаривая с незнакомцами стараются скрыть, замаскировать свои истинные мысли. Этот зубник кажется мне единственным, кто во всей флотилии гладит против шерстки — хочу сказать, единственный из кадрового состава».
Врач откладывает инструменты в сторону и выделяя каждое слово, отчетливо произносит: «Если бы здесь можно было встретить прежнее воодушевление, прежний пыл борьбы! Но единственное, что здесь царствует — это упрямая полевая, лесная и луговая тупость, такая же, как в любой казарме или в лагерях СА» — Я тоже по-другому представлял себе службу в ВМС…» — «Как же?» — «Ну, хотя бы, кругосветки…» — «Да ты что! Здесь можно встретить только типов ущербных, живущих по шаблону: «Борьба сама укажет вам путь — вне всяких партий» — Понятия «служить», «нести службу» имеют важный моральный аспект».
Не могу более слушать всю эту хрень. Правду нельзя доказать, ее остается лишь пережить. И теперь мы взаправду видим, куда завели нас все эти бредни: у нас имеется высочайший моральный аспект, а у союзников высочайший боевой дух! И такое распределение совсем не в нашу пользу…
Дантист прибирает инструменты, оставив меня на время наедине с моими мыслями. «Командир здорово изменился» — внезапно заговаривает он снова. «С каких это пор?» — интересуюсь. «С тех самых, как мадемуазель Загот покинула нас» — долетает до меня.
Эти слова бьют меня, словно разряд тока. Однако, вместо того, чтобы после такого замешательства продолжать расспросы, коротко бросаю: «Бывает!»
Не хочу дать повод зубнику думать о том, что мне интересен разговор об отношениях старика и Симоны.
Спустя несколько часов, зампотылу, говорит мне, словно поговорив с дантистом: «Командира словно подменили, с тех пор, как мадемуазель здесь больше не работает». Странно, что он не упомянул фамилию Симоны. Оттого это «мадемуазель» прозвучало в его устах колко и язвительно. А может быть, я просто утрирую? Скорее нет: он произнес это именно так, вне всякого сомнения. И еще эта саркастическая ухмылка на его лице! Если бы я начал расспрашивать, возможно, узнал бы нечто большее о роли Симоны во флотилии. Но приходится скрытничать. довольно будет и одного ничего не значащего намека. Лучше закосить под дурачка, чем довериться этому зампотылу.