Крепость
Шрифт:
В первую очередь надо бы заглянуть в свое издательство, на Лютцовштрассе, 89. Однако, навряд ли все ограничится одним лишь посещением. Царь Петр захочет получить от меня обстоятельный доклад.
Так же надо будет сбыть с рук и посылочку, от нашего фотолаборанта, и всю ту дребедень, что оттягивает мне руки. Прекрасно понимаю, к каким трудным усилиям это все приведет, но тут уж как говорится: взялся за гуж, не говори, что не дюж! Если бы я хоть приблизительно знал, что от меня хочет Геббельс!
Упорно пытаюсь заснуть.
Поезд теперь переполнен. Ручку двери моего купе то и дело дергают. Хорошо, что никто не пытается выбить переборку. За окном царит темная ночь. Иногда облака рассеиваются, и тогда лунный свет бросает причудливые тени на проплывающий за окном ландшафт.
Того, что моя поездка на этом поезде придется через руины и развалины, я и в дурном сне не мог представить. Рельсы легли исключительно вдоль сожженных дотла руин. Невольно задаю себе вопрос: сколь много человек осталось лежать под завалами кирпичных стен и щебня? Когда начнут все эти трупы вонять разлагаясь? Имеются ли списки всех погибших при бомбардировках? Что касается мертвых, то, что их есть и немало — это прописные истины, и это очевидно. А кто еще околеет за это время, вряд ли будет дополнительно объявлено властями….
Нахожусь в абсолютном неведении того, кто из моих школьных товарищей еще жив. Многих, скорее всего, уже нет. Несколько погибли в Польше. Об их смерти мне сообщили те, кто затем погиб во Франции. А теперь? Из моих подружек две точно мертвы: Рената Венце и Лена Шварц. Обе убиты бомбой. Рената в Магдебурге, а Шварц в Берлине. Гизела лишь чудом уцелела в бомбоубежище. Ей чертовски повезло, когда ее, заживо погребенную под руинами убежища, вернули к жизни. Ну, а, собственно говоря, когда я видел-то ее в последний раз?
Итог замечательный: едва ли большинство моих друзей живы. Мой призыв, если так и дальше пойдет, будет полностью уничтожен.
Невыразимую боль мне доставляет представление того, как моя подружка Лена превращается ни во что, в грязь и прах под развалинами и рухнувшими на нее сводами. Шварц и этот господин профессор Герисбергер — эта свинья! Едва лишь он получил звание члена муниципалитета, как стал терроризировать на этой основе всю Академию. Особо воодушевляло его то, что он специализировался на высоких чинах из СА, изображая их в полный рост в ночном освещении, волочащих перед собой свои, словно чужие, крепко сжатые кулаки.
— Здесь представлено чистое воплощение в жизнь желание Отца нашей идеи! — в такой грубоватой форме ответил он на недоуменный взгляд Лены, стоя перед выставленными в рисовальном зале рисунками, когда наивная и добрая девушка увидела на одном из них тщательно вырисованный углем и тушью половой акт.
Должно быть, я задремал, т. к. очнулся от забытья от грубых голосов прямо за дверью купе. Сбросив остатки дремоты, отчетливо слышу: «Я сейчас наложу кучу прямо на ваши чемоданы!».
А поезд все стоит и стоит. Бог знает, когда же мы таким темпом доберемся до Берлина, если все и дальше будет идти таким темпом. А в голове назойливой мухой бьется одна мысль: это длится уже вечность! Целую вечность! Поезд дергается и начинает движение, а я в такт перестука колес твержу: длится вечно — длится вечно! Затем варьирую: не приедет — длится вечно — не приедет….
Уже светло, когда поезд достигает наконец-то Берлина. Но что же произошло с городом? Вместо окон повсюду видны дыры и причудливые, будто разрезанные раскромсанные остатки стен, повсюду целые поля развалин с высоко-торчащими трубами каминов. Они стоят абсолютно целые, словно являют собой твердую опору всех этих разрушенных зданий.
Проезжая мимо, вижу когда-то широкую улицу; теперь же дома по обеим ее сторонам лежат совершенно растерзанные, как прикатанные гигантским катком, словно они все были лишь карточными домиками. Скорее всего, бомбы падали здесь еще раз, уже на ранее разрушенные ранее здания и превратили все в сплошной щебень. Уму непостижимо, чтобы от всего великолепия двух рядов домов вообще ничего не осталось, кроме этого серого щебня — никаких следов дверей, мебели — вообще никакой обстановки!
Потянулись линии складов, на которые я сверху, немного наискось, смотрю и смотрю. Видны лишь железные скелеты фабричных крыш. На высокой, в пять этажей, стене почти рядом с рельсовыми путями, читаю: «Похоронное бюро Гринайзера». Словно издевательская усмешка судьбы!
БЕРЛИН
Выхожу из поезда на станции «Зоопарк». Из полевой военной кухни, стоящей прямо перед станцией, раздают солдатский суп. Имеется также и чай. Надо бы заглотнуть что-то горячее, чтобы согреть кишки. Чай красивого рубинового цвета. Может из листьев ежевики?
Осматриваю себя пристальным взглядом и замечаю, как во мне все изменилось не в лучшую сторону: поношенная, залатанная местами форма, мятая физиономия. А вокруг изможденные, истощенные солдаты волокут свои рюкзаки, карабины, фанерные чемоданчики и парусиновые сумки. Лица, измученные бессонницей, растрепанные волосы, трехдневная щетина — некоторые пехотинцы перевязаны бинтами. Охотно спросил бы их откуда и куда идут, но не решаюсь: у них у всех вид как у недавно обретших свободу каторжников.