Крепость
Шрифт:
В Италии сваренный рубец никогда плохо не пахнет. В Генуе, например, их можно повсюду встретить. Они там с этим делом разобрались. Повезло, что я когда-то побыл в Италии.
Слава Богу, я также повидал и еще несколько других стран, говорю себе. Минимум дюжину! — Но в самом ли деле так много?
Ну, вот и новая тема: Подсчет стран пребывания — моих стран.
Итак, был в Италии. Нет — еще раньше в Чехословакии, и только ее одну посещал не менее десятка раз. Австрия? Принадлежала тогда уже Австрия к Великогерманскому Рейху? Ладно, теперь, так сказать, отправляемся в большое турне: Венгрия, Румыния, Болгария, Турция, Греция… А что еще? Да, забыл Албанию… Но при всем при том, никакая это не дюжина. «Хвастун! Воображала!» ругаю себя.
На лбу выступает холодный пот. Лежать не шевелясь! Ни в коем случае не вставать!
При обычных обстоятельствах я должен был бы доложить о своей болезни. Все другие тоже. И тогда мы могли бы просто всплыть и нарисовать большой красный крест на настиле палубы: Бомбы не бросать! Госпитальное судно! Нападать нельзя! Женевское соглашение!
Наконец давление во мне ослабевает, и, кажется, хождение подо мной тоже стало будто бы меньше.
Так, полностью сосредоточиться, сжать очко до крайности и по сантиметру передвигаться, изменяя положение — очень медленно перекатываясь к краю койки. Словно прыгун в высоту, двигаться, прижимаясь животом к планке канта матраса — все как в скоростной кинокамере, и растягивая ноги на шпагат! Так держать! Внезапно в животе снова начинается дикое бурление. Но теперь нет возможности вернуться на место: чему быть — того не миновать.
Кому сказать! Я еле удерживаю говно и сгибаюсь чуть не до пола, а затем маленькими, сжатыми шажками тащусь к ЦП. По дороге вспоминаю о туалетной бумаге: Я забыл о ней в своих страданиях. Ну что ж: только вперед, вперед….
Что за счастье! Ведро-параша свободно. Итак, брюки вниз, и в следующий миг уже сижу на очке. С дробным треском, словно от хлопушек, вырывается из меня скопившаяся с фекалиями вода. Отвратительный смрад разбухая, словно облако, охватывает пространство вокруг меня. Еще взрыв и еще один! Мой бог, сколько же во мне накопилось этой отвратительно пахнущей смеси из газа и воды?
Со стонами поднимаюсь, штаны все еще болтаются вокруг ног как сдувшиеся меха гармоники. А теперь нужно чем-то подтереть задницу. Но поблизости ничего нет. И тут замечаю защемленый между двух труб комок полупромасленной ветоши. Вот, пожалуйста! Ветошь приятна в моей израненной заднице, а немного больше грязи и запаха масла не играют теперь никакой роли.
Центральный пост кажется мне частью городской канализационной трубы. Деталью, подготовленной для выставочных целей: с обеих сторон без выпускных отверстий, чтобы все оставалось на местах. Навозную жижу, которая втекает из боковых труб, мы производим самостоятельно.
— Твою мать, — стонет централмаат и бросает на меня укоризненный взгляд. При этом он пальцами достает шоколад, выдаваемый подводникам, из одной из этих странных банок, напоминающих банки крема для обуви. Две уже пустые подобные банки лежат на пульте для карт. Если централмаат в одиночку прикончил обе банки, то это скоро станет отчетливым признаком того, что он тоже поймал свой понос: Нафаршированный шоколадом.
Вонь стоит чудовищная. Сколько смрада максимально может принять воздух? Где лежит граница его предела? До какого соотношения такой примеси ее еще можно вдыхать? В и без того взрывную смесь смрада, централмаат вбрызгивает теперь еще и обманчиво-ароматную примесь «Колибри» — дурно пахнущий одеколон, используемый для удаления с лица и рук морской соли. Что за ерунда? Словно хочет спасти сгнившую рыбу, сбрызнув ее ванильным соусом… Во мне внезапно поднимается непреодолимое отвращение, граничащее с едва сдерживаемой яростью. Но против кого я должен направить ее? Уж скорее задохнусь в собственном отвращении к самому себе… Вижу, как вахтенный инженер нетерпеливо постукивает по стеклу указателя оборотов дизеля правого борта. Он еще раз стучит по нему, но стрелка не двигается. Тогда он с негодованием кричит в корму:
— Что опять случилось с дизелем правого борта?
С кормы прибывает ответ:
— Дизель правого борта не готов!
— Могу представить себе! — кричит инжмех назад. — Что там не готово?
В следующее мгновение появляется дизельный механик. Совершенно без дыхания рапортует:
— Наверно зубы приводной шестерни сломаны, господин обер-лейтенант.
— Как давно?
— Не могу сказать, господин обер-лейтенант.
— Черт! — шипит инжмех.
Проблемы с дизелями не ослабевают. Собственно ничего необычного. Господин Рудольф Дизель не мог рассчитать такой нагрузки на дизеля. Продолжать движение хотя бы на одном дизелем — тоже годится. Но что, если и с ним произойдет нечто подобное? В ЦП происходит своего рода военный совет.
— Ремонтировать! — решает командир. Это значит опять уйти на глубину и потерять время. Все-таки можно вздохнуть с облегчением: Эти парни здесь не халтурят! Риск держать на минимуме: старое правило.
Приводную шестерню демонтировать — и снова инжмех сыплет проклятиями:
— Сначала пружинная муфта, а теперь еще и это — дерьмо, будь оно трижды проклято! Постоянно что-то новенькое!
Затем исчезает в корму. Сзади он выглядит так, как будто ярость согнула его и приделала горб. Всеобщая раздражительность постоянно требует новых жертв: Ремонт дизеля правого борта продолжается уже вечность, и в центральном посту поднимается ужасный шум. Всегда такой спокойный, централмаат ругается во все горло, потому что при откачке из трюмного пространства под дизелем, в сепаратор помпы попала ветошь из параши:
— Проклятые долбоебы! Если я кого-нибудь поймаю с ветошью, переломаю тому кости!
— Наверное, кто-то подтер ею задницу, — звучит робкий голос.
— В таком случае он должен забить себе в пасть эту обосранную ветошь или еще куда-нибудь. Если еще раз такое повторится… переломаю ему кости! Это я твердо обещаю!
— Может быть какой-нибудь серебряник, — произносит тот же человек, но теперь уже более уверенно.
— И что с того? Ему тоже кости переломаю. Здесь мой центральный пост, всем понятно?
Минимум трое серебрянопогонников должны были это услышать. Но никто из них не возмущается.
— В носовом отсеке один лежит в собственном дерьме! — доносится до меня.
Это сообщение пробуждает во мне картины виденных когда-то грязных коровников, с крупным рогатым скотом, которые носят свое дерьмо на собственных шкурах.
Навоз, однако, мне вдвое менее противен, нежели человеческое говно. Будучи ребенком, я даже преднамеренно вступал в навоз ногой. Я воистину наслаждался тем, как навоз продавливался меж растопыренных пальцев.
Снова идем под шноркелем. Сижу в офицерской кают-компании и рассматриваю, так как не могу сейчас писать, обе мои руки, лежащие передо мной на темно-зеленом линолеуме стола. Я осматриваю их так, словно они принадлежат не мне, а кому-нибудь другому. На средних суставах обоих безымянных и средних пальцев растут короткие, крученые волоски — но их нет на указательных пальцах и мизинцах. Над суставами кожа образует морщинистые овалы — измятые складки. Ничего особенного: пальцы довольно короткие. Ногти маленькие, слабо выраженные. «Руки скульптора» — сказал кто-то однажды. Мои руки: Сгибаю пальцы, и мятые складки тотчас исчезают на сгибах суставов. Сжимаю руки в кулаки, и вижу, как сочленение корня безымянного пальца погрузилось вправо. Это опознавательный знак моей правой руки: Там имелась однажды сложная поломка пясти, которая слегка и уменьшила палец. Произошло это при ходьбе на лыжах в Fichtelberg. Незадолго до экзамена на аттестат зрелости. Недостаточное количество снега, и я свалился через обрез полевой дороги, что-то тут же щелкнуло в руке в кожаной мягкой рукавичке. Могло быть хуже. Мощная гипсовая повязка, конечно, действовала как смягчающее обстоятельство на экзаменах, и нося пиджак как тужурку через левое плечо я имел даже определенный шик: бедовый парень из Крепости города Ратенова.