Крепость
Шрифт:
— Думаю, при консервировании содержимое стерилизовали? — недоумевает командир.
— Но везде есть эти бактерии — я не могу припомнить название — стафи — ло… — как-то так. Которые размножаются очень быстро. Тем не менее, они не из консервов.
— Откуда же тогда?
— Должно быть, у нас в лодке.
— Не удивительно: повсюду эта грязь!
— Это именно так, господин обер-лейтенант… Я подобное уже как-то испытал на предыдущей лодке…
— Здесь кок не может все аккуратно вымыть.
— А может быть, сам кок является бациллоносителем…
Срут, срут, срут — и днем, и ночью… Ах, добрый Райнер Мария — он, разумеется, понятия не имел о том, как могут вздуться кишки. И сразу же думаю о Германе Лёнсе: Вот кто здесь пригодился бы. В моем животе происходит действо, как у его птички: Он поет и щебечет также как и она: не переставая. А к этому можно добавить жужжание, писк, бульканье, свист, чмоканье и черт-те что еще. Странно, что столь элементарное проявление жизни как отправление естественных надобностей в обычной повседневной жизни проходит в тайне. Даже в собственных мыслях, оно является чем-то постыдным. Кто думает о том, что когда он кладет в свою постель невесомую нимфу, в ее внутренностях так же много дерьма, как и опилок в кукле? Существо из молока и крови? Как бы не так! Это невесомое, эфирное существо должно ходить срать и ссать так же, как и все остальные. Одна параша освободилась. Теперь мне не остается ничего другого, как снять ремень, спустить штаны, набрать воздух и голой задницей присесть на парашу. Словно одной непрерывной пулеметной очередью радостно трещит мой кишечник, и из меня выстреливает струя говна. Освобождение и испуг являются одновременно:
— О Господи, хоть бы не рядом с парашей просраться!
Мой взгляд пересекается с взглядом централмаата. Когда еще пребываю в приседе на параше, он кивает мне своего рода признанием — так, как если бы я одним махом семерых побивахом. Никогда не любил, когда моя задница не была чистой, и часто, чтобы этого достичь расходовал довольно много бумаги. Слава Богу, что озаботился этим ранее, и стал счастливым обладателем рулона туалетной бумаги, от которой и положил в карман довольно приличный кусок. Но что, если рулон закончится? Лежу на койке и пытаюсь заснуть, но сон не хочет приходить. Живот стал плоским: Когда я вот так, как сейчас, лежу на спине, брюшная стенка втянута внутрь, и мои реберные дуги высоко торчат. Несмотря на это, мне все еще плохо. Но больше меня не пытаются разорвать мои же кишки. Никаких сомнений: Виной всему это проклятое фрикасе из курицы! Весь экипаж был отравлен, и половина серебряников! И это при постоянном подводном плавании. Непрерывное подводное плавание сидит уже в печенках. Раньше все было ясно: Когда работали дизеля или один дизель глох, то даже в полусне знали, что лодка бредет себе по поверхности моря как обычный корабль. А когда гудели электродвигатели, то было ясно: Мы идем под водой. Ни инжмеху, ни командиру лодки никогда не приходило в голову тратить драгоценный электролит аккумуляторов для хода под водой… Все было ясно и четко. Сбивающее с толку — вот что могло бы стать истинным выражением для такого нового вида плавания. Но нужно привыкать к таким вот новым, сбивающим с толку маневрам. В конце концов, человек постепенно привыкает ко всему. «Постепенно», как говаривал имперский радиотрепач Кресс. Вопрос только в том, широко ли он теперь использует специфические выражения в своей пустопорожней брехне? Вполне возможно, что враг заставил навсегда замолчать этого наглеца. То и дело проваливаюсь в полусон, как в волны тумана. И из этого тумана наплывают и исчезают словно маски, вылепленные из папье-маше, лица: Лицо боцмана, проходящего через отсек, и на секунду всматривающегося в мой полуоткрытый рот, и чье-то незнакомое, бледное лицо: отечные глаза, мешки под глазами, низкие виски. Это не может быть никто из экипажа. Слишком старый. Значит, серебряник. Но почему он рыскает здесь вокруг?
Приподнимаю алюминиевую сетку своей койки и ложусь на правый бок. Когда не сплю, то могу через узкий четырехугольник решетки, смотреть, словно хищник сквозь прутья своей клетки, в расположенные совсем рядом, бледные лица: Их растрепанные пучки волос, бороды… Вот вплотную передо мной возникает лицо обермашиниста: истощенное и раздраженное, словно он откусил кусок лимона. Хочет, наверное, пройти вперед. Там его койка. А что хочет этот серебрянопогонник? До него еще не дошло, что для него свободен гальюн? Так вот почему инжмех так орет на него! Хорошо хоть то, что здесь, на борту, не сохраняется обычный ритм смены дня и ночи. Обед в обычное время — значит, полдень, двенадцать часов дня, а не полночь, хотя уже из-за вони в лодке вряд ли такое возможно. Днем мы идем на электродвигателях и без свежего воздуха, и в лодке стоит невыносимая вонь.
Едва подумав так, говорю себе: Возможно, это даже наполовину невыносимо: вонь, все же, по вентиляции поступает в батарею и там удерживается, насколько возможно. Когда же она снова выкидывается в отсеки, то должна пройти через несколько калипатронов… И, кроме того, человек имеет еще и собственные телесные защитные средства, которые помогут не задохнуться от вони. Творец неба и земли придумал эти патентованные телесные средства защиты в один из своих лучших дней: Человек не может вдохнуть в себя запах вони больше определенного количества. Вот и пришлось кстати придуманное Им восприятие системы дросселирования! Вонь, царящая в этой трубе, стоит такая, что убила бы любого христианина, если бы не было этой системы. Сквозь завесу сна пробивается тихая музыка, передаваемая по бортовому радио. Кто-то шумно грохочет сапогами, проходя по отсеку. А теперь еще и толкает спиной мой занавес у койки. Мне это вовсе не по нутру, поскольку не хочу, чтобы свет отсека бил прямо в лицо. Стол команды еще не убрали. Только поэтому этот человек проходит впритирку к моей койке. Одно и то же! С ума сойти можно! Шторки перед койками не закрыты. Одна койка пуста. На нее пытается взгромоздиться унтер-офицер-дизелист. Едва забравшись наверх, он, с трудом цедя слова, произносит:
— Возлюбленная братия! Теперь ваш брат Фридрих отдаст себя в руки хотя и скучного, но столь необходимого для укрепления здоровья, сна. Господь да будет благословен ко всем, кто в это время стукнет, свистнет, шмякнет, звякнет — Аминь! — и тут же вытягивается на подстилку из старых журналов наваленных на его шконке и засыпает.
В мой тонкий полусон проникают отрывки разговора:
— У тебя есть консервный нож?
— Нет, но могу сказать тебе, сколько сейчас времени.
— У тебя что, дерьмо вместо мозгов, или нет?
От этих его слов я окончательно просыпаюсь, и меня прет изнутри: Каждое второе слово «дерьмо». Постоянно слышится это слово: Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! — Я уже сыт по горло этим «Дерьмом»! Поскольку я стараюсь напугать черта дьяволом, то раздраженно бросаю через занавеску:
— Что за дерьмовая, паскудная речь, прости Господи! Эти дерьмовщики, паскуды ничего в голове не имеют, кроме дерьма! Дерьмовый поход! Паскудная погода! Не твое собачье дело! На это мне насрать! Срал я на тебя! Пошел в жопу. «Вероника, нужник горит, мандавошка по шву бежит…» — «Дерьмо на член твой не налипло — спасибо Господу за это». Достали!!!
Долгими паузами перемежающими сон и явь, не знаю, то ли сплю, то ли бодрствую. Через занавеску койки доносятся звуки пукания, средней высоты, но звучат тревожно. Чувствую, как в моем кишечнике снова накапливаются газы. Они постепенно скапливаются в огромные пуки, все больше и больше распирающие брюшную стенку. Вскоре живот становится большим и выпуклым, как медицинбол, и в этом выпуклом животе такой объем газа заставляет пузыриться остатки поноса. С плотно закрытыми глазами прислушиваюсь к развивающимся при этом дурацким звукам. Всего напряжения моего мозга не хватает сдержать это. Чуть не бегом несусь к параше. У меня снова свистит, но уже в виде желатина. Мне кажется, что мой мозг из ушей и носа тоже вытекает таким слизистым желатином. Краем глаза вижу его полоску… Легко вскидываю голову, ноги плотно стоят на полу, а голова не дрожит: Лодка совершает плавные раскачивающие движения как детский конь-качалка. Мы, должно быть, попали во встречное течение. Такие течения могут встречаться и на глубине в пятьдесят метров. Но здесь мы хотя бы защищены от ударов моря. Такой вид плавания имеет несколько неоспоримых преимуществ: Снабженная РДП лодка большую часть времени находится в спокойном состоянии, как гладильная доска в воде. Также нет потеков воды по рубочному люку в центральный пост, нет ни осколков фарфора, ни шишек от встречных-поперечных ударов. А также постоянство снайтованных подвижных частей и грузов не мешает экипажу и пассажирам. Ранее уже бывало не раз, что при мощном движении лодки чехол аккордеона вылетал из рубки гидроакустика и бил в противоположную стену коридора. Полотенца, висевшие на кроватных сетках, как по волшебству медленно вытягиваясь, двигались от стены и оставались косо торчать, как если бы были жестко закреплены…
Даже тяжелый металлический ящик с картами был однажды опрокинут. Но это уже было воспринято как уникальная сенсация. Вспоминай дальше, вопреки новому бурчанию в животе! приказываю себе. Наверху, наверное, будет теперь волнение в два балла. Может, три. Ничего серьезного. На некотором расстоянии море принимает цвет неба. Небо становится серым, и море тоже серое, но в непосредственной близости оно бутылочно-зеленого цвета. Бутылочно-зеленое, с большим количеством в нем почти темно-фиолетовых теней волн. В целом мрачная погода: Бискайский залив. В каком восторге я помню, был, когда впервые увидел глубокую лазурь Средиземного моря! Вспоминаю зубчатое свечение столбообразных скал в волноприбойной зоне желтого песка. Тогда — с восемнадцати лет — я постоянно мечтал о мореплавании: о настоящих судах вместо моей маленькой лодки. «Гусеница», как называли ее венгры, когда я спускался в ней по Дунаю. Один, на маленькой лодочке, по Дунаю — была почти сумасшедшая страсть к путешествиям — и это было что-то! Тогда я не мог найти точки разворота. И плыл дальше, все дальше и дальше, до самого Черного моря! Я страстно хотел бы дойти до России, а затем по Великой русской реке пойти вниз — и еще дальше. О возвращении не хотел думать. Владеть бы еще большим временем, вот в чем был для меня смысл моего тогдашнего существования. Должно быть, я полностью вырубился. А теперь снова в сознании? Сначала услышал голоса, как издали, но затем голоса унтер-офицеров проникают в ухо. Болтовня внизу, у стола команды.
— … должно быть, она меня полностью обоссала. Потому что чувствую, с моих волос течет как из ведра! — доносится до меня, и затем громкая отрыжка и еще одна, и раздается снова:
— Я уже влил в себя две бутылки пива — и больше не могу — нет, точно не могу…
Чувствую, как он пытается что-то сделать: Но язык уже заплетается и, судя по всему, мысли тоже путаются. Возникает пауза.
— И у тебя не встал?
— Неее, не совсем.
— Такое происходит от того, что неделями пьешь пиво, — произносит третий голос.