Крепость
Шрифт:
Еще что? — спрашиваю себя. Конечно же! Например: Как у французов называются чайки? Я фактически не знаю, как по-французски называется чайка. «Seagull» — по-английски, но по-французски? Неудачник чертов! Больше не могу надеяться на свои мозги. Жареные телячьи мозги! — Должно быть, прошло много лет с тех пор, как я ел телячьи мозги в сливочном масле. Моя саксонская бабушка нажаривала то и дело полную сковороду, только для себя, и лишь я, «золотой внучок», получал иногда кусочек. Кессельская кровяная колбаса, но только от мясника Флорера, и телячьи мозги в масле, это было то еще наслаждение! Где моя бабушка сейчас прозябает, знает лишь небо. Свежая кровяная колбаса и телячьи мозги, скорее всего, ушли в прошлое — причем навсегда. О, всемогущие дородные домохозяйки! Что это были за годные для постановки в театре сцены, когда они, со своими кожаными сумками в Доме рабочих в Ян-Форштадте, рассчитывались на кассе за покупки: Тут уж народного гнева с лихвой доставалось одетой в шерсть, раскрашенной капиталистке… Стереть, выкинуть из головы эти картины! Если бы это было просто сделать! Кадры былого в моей голове продолжают крутиться снова и снова, сами по себе, а затем запускается кино. Прекратить! Отключить! Этот фильм не имеет ничего общего с сегодняшней жизнью. Вытряхнуть из головы эти воспоминания. Жалюзи закрыть, провалиться в черную ночь — если бы только мне это удалось! Вчера — было ли это вчера? — мне такое уже удалось. Но сейчас? Сейчас возникают все новые и новые картины: прощание в Бункере! Как лодка начинает двигаться, и как разлетаются швартовы. Как Старик принимает стойку смирно, и как он приветствует нас: не нацистским приветствием, но приложив руку к фуражке — Гробовая тишина, даже не слышно наших двигателей. Как мне пришлось крепко сжать челюсти, с тем, чтобы не сдохнуть от удушья в горле. И затем быстро вскинуть к фуражке плавник в ответ. Четверть минуты так держал руку, думаю, не больше. Никакого «Хайль!». Ничего. Только этот немой салют… В центральном посту внезапно возникает голубой, зловонный дым. Дым исходит из кормового отсека по люку. Дизель! Теперь вместе с дымом выходят призрачные фигуры. Вижу, как они хватают ртом воздух.
— Надеть ИСУ! — Надеть ИСУ! — Надеть ИСУ!
Кричат друг другу. ИСУ? Еще и это теперь! А их хотя бы проверяли перед выходом в море? Господи, Боже мой! Из-за небольшого дымка весь этот маскарад затевать? Но тут меня пронзает волна испуга: Серебряники! У них вообще нет ИСУ! Надо пройти к ним! И даже если это задымление всего лишь на несколько минут, этого все равно недостаточно, чтобы проветрить лодку. А теперь еще выясняется, что несколько человек даже из экипажа не имеют ИСУ. Но, вероятно, в этих ужасных условиях они просто не смогли их найти.
— Им не придется подыхать одновременно! — ругается какой-то маат стоящий вплотную со мной, прежде чем засовывает в рот резиновый мундштук своего ИСУ.
Это меня успокаивает: Значит мы, вероятно, еще не взорвемся. Тем не менее, при возможности, мы должны откилевать обермехаников или, того одного, кто виновен в том, что вся лодка заполнена дымом. Инжмех не одел свой ИСП. Стою вплотную к нему и делаю вид, что поступивший приказ меня не касается. ИСП напоминает мне занятия в противогазах, которые я ненавижу со времен обучения в мореходке: В противогазе на морде топать строевым шагом вокруг плаца и при этом еще и петь строевую песню — это было самое скверное. Сквозь застилающую глаза пелену слез, наблюдаю за инжмехом. Он не выказывает никакой реакции на расстилающийся по лодке чад, а делает вид, будто к этому привык — безумец! Теперь, я не могу закашляться. И вынужден с трудом удерживать приступы кашля. Воздух задержать, резко проглотить, и снова задержать! Мой рот буквально разрывается от такого насилия над ним: Жадно глотаю воздух, как ныряльщик, который слишком долго пробыл под водой. Полцарства отдам за нескольких глотков свежего воздуха! Командир тоже стоит без ИСП. У него такой вид, словно он отдал все бразды правления вахтенному инженеру. А того я, сквозь чад уже не вижу. Он, должно быть, поспешил в корму. У рулей встал первый помощник. Подхожу совсем близко к командиру. Он все-таки отрывисто кашляет. Для этого приподнимает плечи, как бы желая сказать: Все это не так уж важно. Он совершенно прав: На некоторых подлодках, после первых попыток хода под шноркелем, вид был, как в шахте: все было абсолютно черным. Здесь, правда, тоже уже весь интерьер покрыт тонким слоем сажи. Но: Немного больше грязи особой роли не играет. Как мы говорили в таких случаях у скаутов. Серебрянопогонники должно быть думают, что их решили удушить таким манером. Со всех сторон слышится непрерывный кашель — резкий и хриплый, давящийся и захлебывающийся.
— Проклятые свиньи!
– ****и! Растурдытьтваюналево!! — слышатся ругательства задыхающихся людей.
А с кормы текут густые клубы чадящего дыма. Не понимаю: Дизеля, в конце концов, остановлены. Но ясно вижу, как дым стелется толстым слоем через люк переборки. Ладно, если все это будет так продолжаться, то, безусловно, следует напялить на рожу ИСП. Повезло, что уже я держу в руке коричневый мешок с ним. В жилом отсеке, где он висел над моей койкой, уже трудно дышать. Серебряники, находившиеся там, перебираются в центральный пост. Надеюсь, ни с кем из них не случится ничего страшного. Черт возьми: Бог, наверное, не видит нас, предавшись снам! И никаких шансов для этих людей, черных как в шахте, отмывшись в душевой снова обрести человеческий вид. И тут слышу, что дизеля снова включились. Появляется инжмех и делает командиру рапорт. Среди всего этого шума и лающего кашля, не могу расслышать, что он сообщает. А затем вытирает обеими руками лицо, проводя ладонями снизу от бороды до лба. Не стоило ему это делать: Он теперь выглядит, как если бы на самом деле вышел из угольной шахты. Практически сразу дым рассеивается. Дизеля, которые словно в аду, чадом своим заполнили все отсеки лодки, по-видимому, быстро высасывают его. Вырываю мундштук ИСП изо рта и стараюсь откашляться. Замечаю, что инжмех вдруг опять чем-то обеспокоился, и снова стремится в корму. Остаюсь там, где стою, но затем меня охватывает любопытство, и я следую за ним в дизельный отсек. Там он присаживается между дизелями на корточки и несколько минут прислушивается.
— Что случилось? — кричу ему сквозь грохот.
— Все нормально! — кричит тот в ответ. Затем хватает меня за плечо и направляет вперед. В камбузе он останавливается. По-видимому, хочет мне здесь, несмотря на тесноту, кое-что объяснить. Чтобы не мешать коку, прижимаюсь к переборке, к нашему неиспользуемому второму гальюну.
— Я остаюсь при своем мнении, в любом случае, что должно быть что-то получше для наших двигателей, чем этот мерзкий шноркель, — шепотом произносит инжмех.
— А откуда столько много сажи? — интересуюсь у него тоже шепотом.
Инжмех закатывает глаза в потолок, и затем говорит:
— Дизелям, черт побери, не хватает воздуха!
Затем, словно жалуясь, добавляет:
— В этом все дело! Вины людей здесь нет… Примерно в середине каждого цилиндра находится предохранительный клапан. Такое может возникнуть при увеличении давления выхлопных газов, как, например, при зарытии головки шноркеля в волну, потому что тогда выхлопные газы больше не могут выходить свободно, и в этом случае эти клапаны открываются и гонят всю грязь в отсеки. А это не просто обычные газы. Одновременно дизелям не хватает всасываемого воздуха, да еще и горение топлива в цилиндрах происходит неполностью или вообще больше не происходит…
— И что можно с этим поделать? — спрашиваю заинтриговано.
— Ничего! Или не очень много — молиться, чтобы дизель продержался до прихода в порт.
Кок так яростно хозяйничает вокруг, словно пытается таким образом дать нам понять, что на камбузе нет места для собраний. Инжмех не реагирует, а продолжает.
— Вы должны понять, что если все восемнадцать цилиндров выкинут сажу — то в течение одной минуты вся лодка станет черной как негр…
— И что же все-таки с ними произошло?
— Мы это называем: «Очистить дизельный отсек!» Только два человека на посту управления кораблем, конечно, должны остаться, но тогда они оба становятся черными, как негры… При новом запуске двигатели, кстати, сначала должны поработать на холостом ходу на высокой скорости, но при этом воздухозаборники должны быть почти полностью закрыты…
— С тем, чтобы свое дерьмо сами опять съели? — ерничаю я.
— Примерно так, — трубит инжмех, и вслед за этим еще: — Этого-то нам и не хватает! — кидает взгляд на кока, проходя мимо того, и исчезает в дизельном отсеке.
В кают-компании воздух более-менее терпимый. Это успокаивает меня: Значит, серебряники не слишком много страдали. Позже, когда мы тесным кружком собираемся за столом, осмеливаюсь продекламировать строки стихотворения «О саже»:
— Как молоток дымит у Круппа, /Как за окном камин дымит,/ Как печь дымит без дымохода /Так дух твой сердце бередит!
Старпома, судя по всему, это раздражает, командиру же, кажется, нравится. Инжмеха, к сожалению, нет.
— Еда довольно скудная, — произносит командир. — По крайней мере, пока!
И через некоторое время добавляет:
— Но попить чего-нибудь сейчас было бы самое время.
Это я воспринимаю как просьбу вызвать кока, и направляюсь в корму. Но навстречу мне уже идет бачковый с большой алюминиевой флягой и говорит:
— Лимонад, господин лейтенант.
И затем обращается к командиру:
— Кок готовит бутерброды.
Заморив червячка, сидим молча вокруг стола. Старпом, выпучив глаза, языком и губами втягивает воздух. Он делает так, как будто для него не существуют окружающие. Также и командир смотрит совершенно невозмутимо перед собой, словно ему нравится молчать и тупо смотреть перед собой. Как под принуждением, снова и снова брожу взглядом по его лицу: Носогубные складки, бегущие от ноздрей к уголкам рта, стали резко очерченными, будто вырезанные грабштихелем. Круги под глазами позеленели, как если бы были прорисованы в постижерной. Я бы тоже мог на этом лице поработать, пририсовав, например, текстуру дерева справа и слева. Но нет, я должен просто смотреть на него. Может быть, я не делал бы этого так нагло, если бы он ответил на мой взгляд, но он восседает, большеглазый и невидящий ничего вокруг, напоминая сыча, в своем углу. Он кажется настолько расслабленным, что ничто происходящее вокруг его не заботит, однако в фигуре чувствуется скрытое, как у сжатой пружины напряжение. Если этот парень не отдохнет, то в ближайшее время слетит с катушек. Бачковый появляется снова. Он стоит с неловкой улыбкой и спрашивает, понравились ли господам офицерам соленые огурцы… Никакой реакции. Наконец, командир кивает — один раз, два раза, и затем снова отключается. Когда же бачковый исчезает, тот все еще продолжает кивать. Когда командир так вот бездумно кивает, то напоминает мне куклу-пупса в витрине табачной лавки в Хемнице на Янштрассе, которая работала с полной отдачей: При кивке у нее открывалась и закрывалась нижняя челюсть, да так, что были видны зубы, а в правой руке у нее была палка, которой она при каждом кивке стучала по стеклу витрины и пугала прохожих. Появляется инженер.