Крепость
Шрифт:
Быстро направляюсь в ЦП и узнаю: неприятность с поплавковым клапаном шноркеля: Его заклинило. Слышу, что из мачты шноркеля необходимо удалить воду. Затем должны попытаться открыть клапан выравнивания давления.
Здорово! Хоть какое-то разнообразие…
Через полчаса докладывают: «Все ладно!» Поплавок освободился, но, очевидно, не это является причиной криков. Выяснилась, что сальники в головном и приемном клапанах должны быть уплотнены.
Сальники! Слово, которое раньше меня сильно удивляло. Теперь, однако, оно уже твердо сидит в ушах: Речь постоянно идет об этих проклятых сальниках!
Командир снова ведет себя по отношению к вахтенному инженеру так, как будто это повреждение на его совести. Он безостановочно покрикивает на него:
— Сколько времени теперь это будет продолжается?
Но инжмеха не так-то просто вывести из себя, и он отвечает подчеркнуто спокойно:
— Это потребует некоторое время — тонкая работа.
Напряжение, которое возникает при этом между командиром и инжмехом, так сильно, что я буквально физически ощущаю его. Но, к моему удивлению, командир не принимает никакого решения. Он поступает так, как будто еще только должен обдумать его, и возвращается к пульту с картами.
Могу заблуждаться, но в моих глазах командир выглядит от ярости еще бледнее, чем раньше.
Спустя несколько минут почти сталкиваюсь с инжмехом, когда он проходит по жилому отсеку в корму. Он, очевидно, не ожидал увидеть меня, поскольку говорит мне так, словно прося у меня прощения:
— Все чертовски сложно! Не слишком зажато, не слишком свободно, не перекошено — но вода проходит через сальники. Пока, так сказать, не выяснили причину…
— И что теперь?
— В таких обстоятельствах мы, в любом случае, не можем двигаться дальше под РДП…
— Это значит: на 40 метров уйти и ремонтироваться?
— Точно!
— Прямо сейчас?
— Скоро!
Тащусь на койку и думаю: снова ждать…
Не знаю, сколько прошло времени, когда замечаю, что инжмех проходит через отсек.
— Все в порядке! — сообщает он, протискиваясь мимо моей койки.
— Почему Вы меня не предупредили?
— Потому что Вы только мешали бы нам. Кто спит, не грешит — так скажем!
Я пребываю в состоянии какого-то равнодушия к происходящему. Я уже пару раз имел, правда, чувство нахождения в полубытии, но теперь мой мозг, кажется, снова функционирует: Уже самый маленький шум может ввести меня в тревожное состояние, а мои уши стали максимально восприимчивыми слуховыми аппаратами. Они беспрерывно ищут во всех шумах чужие шумы — хуже того: Я слушаю сквозь стальную стену нашего прочного корпуса окружающее лодку пространство, и одновременно слушаю все, что звучит в лодке, безразлично, двигатель ли это или произнесенное слово. Я воспринимаю все. Когда дизель-моторы остановлены, я все еще слышу в борту самые малые поскребывания и потрескивания.
Имеются шумы, которые действуют мне на нервы, хотя принадлежат нормальному режиму работы: Например, турбонасосы. Их высоко звенящие зуммеры совершенно достали меня. Также и дифферентовочный насос, он звучит так, словно на лодке кружит рой разозленных пчел. Раньше я вовсе его не слышал. Но теперь другие условия…
Кок доложил, что сварил рисовую молочную кашу. Уже одна только мысль об этой жрачке для беременных сжимает мне живот. У меня нет желания, хотя бы кусочек кекса или шоколада отведать — не говоря уже о рисовой молочной каше! Возможно, правда, она хороша для наших многострадальных внутренностей. И все же моя антипатия безгранична: Меня достаточно напичкали бурдой из такой каши в больнице Имменштада. Это была странная форма принудительного помещения в больницу: Для дядюшек от медицины я был сенсационно активным бактерионосителем паратифа. Я, должно быть, вырабатывал в себе такое огромное количество бактерий и распространял их повсюду, что этого количества совершенно хватило бы для всей Великой Германии. Самое смешное было то, что при этом я сам не имел даже самых незначительных жалоб. Но совершенно здоровым был помещен на 6 недель в больницу — такого еще не было. Намерение этих светил было ясно: Пустыми баварскими мучными изделиями и рисовой молочной кашей они хотели довести паратифозные бактерии до самоубийства.
А, может быть, несколько ложек риса принесли бы пользу моим кишкам? Как давно я ничего не ел?
Что-то трещит на плитках пола. Затем слышу как кто-то, проходящий мимо по пути в корму, чуть не в мою голову ругается:
— Господи! Ну и вонища же здесь!
Тут же получает ответ:
— Открой все окна, если не нравится. Впусти сквознячок и солнца свет!
И затем еще:
— Был бы ты пехотинцем, всегда был бы на свежем, чистом ирландском воздухе.
Тут же присоединяется другой голос:
— Но там пришлось бы ножками топать, а здесь едешь и всего пара шагов до рабочего места — классно!
И вновь замечаю, как все же хорошо функционирует мой защитный механизм: Я больше не чувствую невыносимого смрада.
Хотя и съел всего несколько кусочков, уже скоро после еды мне снова представляется крыса, копошащаяся в моих внутренностях. Стоит сделать самое незначительное движение, как она тут же запускает в меня свои зубы. Внезапно это изуверское, приводящее к мучительной смерти пленников, южноамериканское изобретение приходит мне на ум: Там жертве и в самом деле запускают крысу во внутренности. Подыхающий с голоду экземпляр помещают в старую консервную банку, и эту банку прижимают открытой стороной к заду скованного в скрюченном состоянии правонарушителя, а затем в пробитое в днище банки отверстие вводится раскаленная проволока. От этого крыса приходит в ярость и, спасаясь от смерти, прогрызает себе в темном анальном отверстии несчастного ход внутрь и далее по прямой кишке вверх, и там оказывается в узости, и в новой панике кусаясь, рвется далее, до тех пор, пока не погибнет нарушитель и крыса вместе с ним.
Южноамериканские революционные обычаи! Напротив, у нас здесь дела идут довольно хорошо — сравнительно. Старая истина гласит: Тот, кто может приспособиться, имеет больше шансов выжить.
Инжмех пугает меня, когда он, в то время как я делаю, сидя на моей откидной табуретке, нескольких заметок, внезапно обращается ко мне:
— Лучше медленно, но верно. Мы хотели добавить еще один зуб, но мачта шноркеля стала бы тогда вибрировать, а это чертовски неприятно. Производить такой шум и рискованно: Мачта может просто переломиться.
Киваю в ответ и изображаю понимание. Да, не стоит рисковать!
— Лучше медленно, но верно, — повторяет он.
— «Верно» — это хорошо! — вырывается у меня. — Раньше я представил себе под словом «верно» кое-что иное…
Тут инжмех взрывается хохотом, сквозь который слышу:
— … хорошо представляю себе! Это я могу себе действительно хорошо представить!
В этот момент звучит ревун боевой тревоги.
Святые угодники! Едва оказываюсь на ногах, как слышу из центрального поста команду «Дизель стоп!» И затем всю соответствующую литанию.
Лодка быстро дает сильный дифферент на нос. Сильная дрожь и тряска проходят по всему ее телу.
Акустик орет что-то. Кто может его понять?
Командир стоит с перекошенным от ужаса лицом в своей прострации. Сквозь борт слышу шумы винтов. Для меня это как нож в сердце: И тут же раздается треск — Удар тараном или бомбы?
Не могу ничего поделать: дыхание останавливается, и мышцы стягиваются в напряжении.
Горло сжимает как тисками. Стремясь разорвать эти оковы, стискиваю зубы. Но так не может продолжаться долго. Я должен дышать. Только теперь воздуха не хватает. Дышу медленно. Длинный, глубокий вдох, который поднимает грудь и наполняет легкие. И затем задерживаю воздух и медленно выдыхаю широко открытым ртом.