Крепость
Шрифт:
Пелена тумана, насколько могу судить, составляет всего лишь несколько ничтожных метров. Если глаза меня не обманывают, могу уже даже различить в круглом люке башни несколько звездочек. Может быть и так, но в такие провалы в тумане нас тоже можно увидеть. Скорее всего, так и есть: в клубах тумана зияют настоящие отверстия и разрывы.
Пытаюсь представить себе, как могло бы выглядеть перед глазами пилота ночное море с расстилающимися, петляющими клубами тумана, и в следующий миг должен убраться с моего места, так как сейчас морякам предстоит снова поднимать головку шноркеля.
Едва-едва слышу донесения из рубки акустика. По грубым наводкам пеленга наше местоположение совершенно неопределяемо: Командир никак не может взять их в вычисления. Он сидит на банке рулевых как неприкаянный и наблюдает, как громоздкая металлическая штуковина поднимается наверх.
И вот свершилось: Головка проходит чисто через кольцо люка!
У меня руки чешутся аплодировать команде. Командиру кажется тоже: Он встает и как завороженный смотрит вверх. Затем опускает взгляд и осматривается в ЦП — так, будто это он выполнил всю работу и требует за это теперь одобрения.
Но в следующий миг опять садится и внимательно вслушивается скосив голову набок в раздающиеся сверху звуки.
Делаю тоже самое.
Ждать! Сейчас не остается ничего другого как ждать и посылать наверх оптимистичные мысли: У вас все получится, парни! Все должно получиться! Всемилостивый Бог не оставит своих верных в беде… Какой-то моряк опускается сверху и безмолвно исчезает в корме. Затем возвращается и снова влезает наверх с прижатой к груди курткой. Там она для чего-то нужна, того, что, очевидно, нельзя было потребовать громко — иначе я смог бы принести ее из кормы.
Надо было его спросить, вот я бестолочь. Да и командир тоже мог бы спросить этого моряка о ситуации наверху. Но, пожалуй, что мог бы ответить спешащий наверх парень?
За все это время командир не сказал ни слова. Такое впечатление, что его больше нет на борту.
Так проходит четверть часа и затем еще одна…
Сверху, время от времени, до меня долетают сдавленные проклятия. Но вот отчетливо раздается:
— Села!! Воздух пошел!!
Инженер-механик! Орет как фельдфебель-каптерщик при выдаче формы, словно миллион выиграл.
Значит удалось!
Еще несколько пугающих секунд, и затем первый человек уже спускается, держа перед собой инструменты. Делаю пару шагов, быстро принимаю у него из рук инструменты и передаю их в темноту дальше.
Затем тали, за ними четырехугольные брусы-упоры…
И, наконец, процедура входа людей с верхней палубы повторяется еще раз — как повторение номера, разученного в цирке: Последним появляется инжмех, и плотно задраивает люк. Почти одновременно включается полный свет, и его столько, что я отчетливо вижу, как он с широко вздымающейся грудью, но подчеркнуто сдержано делает свой доклад командиру.
Бутылка яблочного сока! Инжмех быстро хватает ее и опустошает до последнего глотка.
А затем командир приказывает испытать шноркель, и для этого уйти на глубину. Могу понять, почему: слишком много толкотни в центральном посту. Эта команда должна положить конец толчее…
Настолько сумасшедшим образом как теперь, вообще еще никогда не происходило погружение. Приходится быть чертовски внимательным, чтобы не споткнуться о деревянные брусы и инструмент. Со всей осторожностью направляюсь на свое место рядом с люком передней переборки и вслушиваюсь оттуда в кажущуюся неразбериху докладов и команд.
Постепенно суета улеглась, и все снова становится на свои места. Лодка теперь управляется четко и слажено, как по писанному: Командир забирается в башню, шноркель переключается, и с электродвигателей мы переходим на дизеля — все идет как по маслу! Мы снова являемся боевой подлодкой идущей под шноркелем, и Томми вновь смогут засечь нас своими радиолокаторами.
Но что это с оберштурманом?
У него такое выражение лица, какое бывает у ребенка получившего рождественский подарок. Узнаю: Оберштурман был наверху короткое время и успел сориентироваться по звездам. Теперь он имеет точный пеленг нашего корабля. А я даже и не заметил, когда он достал секстант из футляра и выбрался наверх…
Мне радостно за оберштурмана, и это продолжается, пока не замечаю, что в первую очередь радуюсь за себя: Дорога ложка к обеду…
Унтер-офицер-дизелист первой вахты почти расплющил себе правый указательный палец при монтаже головки шноркеля. Унтер-офицер-санитар оказывает ему врачебную помощь в жилом отсеке. Он толсто обмотал расплющенный палец бинтом и теперь педантично, медленно, оклеивает его липким пластырем.
— Думаешь, палец приживется? — осведомляется старшина лодки, уроженец Берлина, у унтер-офицера-дизелиста.
— Смотри за своим здоровьем! — яростно бросает тот.
Проходит бачковый. Берлинец вынужден убрать ноги и поэтому зло произносит:
— Опять своим дерьмом кормить нас будешь?
— Не таким уж и дерьмом, к тому же и не своим — возвращает бачковый беззлобно.
— Ты бы хоть помыл жратву-то, прежде чем подавать.
— Зачем так грубо? — говорит унтер-офицер-дизелист.
— Да, ладно тебе!
Внезапно берлинец бьет правым кулаком по столу и орет:
— Хорошо бы, Франц, если бы ты его заморозил. Вот тогда было бы совсем здорово!
В кают-компании на столе стоит тарелка с салями и еще одна с сардинками в масле. Инжмех появляется замызганным как никогда, и всматривается в сардинки в масле, словно контролер продуктов. Затем бормочет:
— Приятели с внешнего борта! — Вы ли это?
Сардинки в своем желтом масле, кажется, не совсем по вкусу и командиру, поскольку тот делает серьезное лицо и кричит:
— Кок! Подать еще огурцов!
Один из наших высокопоставленных серебрянопогонников снова объявился. Инжмех пододвигает толстой шишке с верфи жирные сардинки, и тот немедленно начинает их пожирать. Второй помощник, освободившийся от вахты, невыразительно кивает, тянется к сардинкам и накладывает их себе в тарелку, поливая еще и желтым маслом из банки. Сделав это, говорит: