Крепость
Шрифт:
Из прилегающего флигеля выносят и грузят ящики картотеки и грузят в открытые легковушки. Выглядит как обычный переезд конторы. Два обер-лейтенанта в галифе с кожей на заднице, с деланным жеманством командуют полудюжиной солдат.
В слишком короткой юбке из дома так быстро и решительно вышагивает одетая в форму служащая, что ее груди высоко прыгают в узком кителе. А что означает свернутый в рулон ковер у нее под мышкой? Что вообще здесь происходит?
Брожу глазами по фасаду из песчаника — наверх и по рядам оконных рам с низкими железными решетками: Где наш флаг? Его больше нет! Что это может значить?
Большая тяжелая входная дверь из застекленных железных решеток полуоткрыта: Я внезапно будто очнулся.
Что за везение, что у меня цела правая рука. Я могу нести автомат через правое плечо на натянутом ремне: Положение для стрельбы с бедра. От страха Бисмарк должен в штаны наложить.
Но где же часовой? В вестибюле тоже никого. Дверь в караулку открыта. Здесь всегда было полно суматохи, теперь же висит тишина.
Прохожу через вторую огромную застекленную дверь на лестничную клетку и кричу наверх:
— Есть здесь кто-нибудь?
При этом кажусь себе полным идиотом — и еще больше, когда вместо ответа сверху долетает только неразборчивое эхо.
Никого? — но этого же не может быть! Ни стука пишущей машинки, ни шума телефонных звонков…
Царит зловещая тишина.
Никаких сомнений: Здание пусто! Все Отделение, порядка тридцати голов, выбыло.
Повсюду вижу теперь знаки того, что состоялось паническое бегство. Эта банда свиней должна была смыться не так давно. Между их исчезновением и моим появлением здесь никто не входил в здание — в этом я совершенно уверен.
Затылок пронзает сильное неприятное чувство. Я кажусь себе вором, тайком крадущемся по чужому дому — особенно теперь, на этих толстых лестничных коврах, что делают мои шаги абсолютно беззвучными.
Громко кричу: «Привет!» и пугаюсь, так как голос усиливается гулким эхом: Следовало ожидать! Множественные гобелены, когда-то висевшие здесь на стенах, поглощавшие шум и гам, исчезли.
Эти чертовы свиньи перевезли свои паршивые задницы в более безопасное место.
Всю войну наслаждались жизнью в Париже, ни разу выстрела не услышали — а только жрали, пили и услаждали свои тела! А теперь — смылись! У здания всегда было достаточно машин для высоких штабных чинов. Эти грязные похотливые козлы систематически паслись здесь. Теперь же, судя по всему, уже в пути в направлении на Родину, затарившись под завязку, в своих фасонистых форменках. Эти подонки своего никогда не упустят. Даже погода будем им помогать, когда они захотят нащупать ширинку, чтобы справить нужду.
Прохожу одно пустое помещение за другим. Не могу поверить: На одном письменном столе грудой лежат служебные печати. Могу выписать себе приказ на марш хоть в Танганьику — или даже Исфахан, где охотно бы стал наместником…
Двери шкафов и выдвижные ящики столов открыты.
В каминах горы белого пепла и рябь обугленных, не полностью сожженных бумаг. Обкусанный хлеб между папками для дел и раздувшаяся стопа писем. Эти свиньи даже почту с собой не взяли.
Разгребаю связку писем обеими руками, быстро, как охотник за сокровищем, и не верю своим глазам: Целых три письма с моей фамилией на конвертах. Одно должно быть черт-те сколько раз туда и обратно пропутешествовало, так много на нем печатей и штемпелей. Оно от Гизелы. Значит, она еще жива. И письма из кассы пошивочной мастерской для офицеров, напоминание: Я имею долг в 50 рейхсмарок — просто смех!
Когда, наконец, стою в кабинете Бисмарка, то чувствую себя так, словно меня ударили мешком по голове. Итак, ничего не выйдет с автоматной очередью в столешницу письменного стола, чтобы вызвать дрожь у господина капитана. И уже совсем ничего с очередью в его толстое брюхо.
Балконная рама окна открыта. В проход бьется занавеска, словно белый флаг сдачи. Отвожу занавеску в сторону и выхожу на балкон: Подо мной большой черный, открытый Мерседес, ставший за нашим «ковчегом». Тяжелая машина сплошь нагружена коврами. И эта гора ковров увенчивается большими, положенными горизонтально торшерами, абажуры которых сильно деформированы.
Из здания по соседству двое в серой полевой форме тащат выглядящий довольно дорого комод. Дальше вверх по улице — это мне хорошо видно с балкона — тоже грузят машины. Там в очередь выстроились три, нет, четыре грузовика. Я совсем не знал, что на этой улице столько много штабов находилось! Они не имели никаких вывесок и никаких флагов на фронтонах зданий. Тайные штабы? Центры тайной полиции, оперативные группы рыцарей плаща и кинжала? Здесь в Париже собралась всевозможная мразь. Теперь выползают, словно крысы, из своих нор…
Картина повешенного солдата неожиданно возникает у меня перед глазами. Здесь никто не вешает этих свиней! Они могут грабить все, до чего только могут дотянуться, и никто их не призовет за это к ответу. Но как такое возможно, чтобы никто не приказал прекратить этот беспредел?
В эту минуту из соседнего дома уже снова кто-то вышагивает: Обе руки полны тонких, свернутых в рулон ковров. Галифе, начищенные до блеска сапоги, офицерская фуражка! И залезает с коврами в свой кюбельваген!
Проклятая банда свиней! Для них и бензин имеется в огромном количестве. Глухая ярость поднимается во мне. Если бы только Старик мог все это видеть!
Значит, ради этого вот тонули наши экипажи, ради того, чтобы все эти щеголеватые выпендрежники смогли делать себе здесь хорошую карьеру, а теперь смывались с ящиками и баулами награбленного… Большой театр героев! Этот номер, пожалуй, получил бы полную овацию!
На столе телефон! Позвонить бы сейчас Старику, вот было бы здорово!
Подношу трубку к уху: Тишина. Не имею представления, как здесь обслуживается телефон. Внизу на первом этаже, через коммутатор? Но даже если бы и знал, как он работает — едва ли смог бы пробиться в Брест. Там их уже давно провернули через кровавую мясорубку…
А может позвонить Главнокомандующему? Если бы удалось — это было бы что-то! Или КПФ? Просто приказать соединить меня с «Кораллом»… «Когда коралл рассмеется!» — любимое изречение Ульштайна снова приходит мне на ум. Главнокомандующему Морскими силами Вест? Он тоже навряд ли уже может говорить по телефону.
Опускаюсь в кресло Бисмарка: Все увиденное слишком много для меня…
Как в тумане понимаю, что они сорвали все гобелены даже в этом помещении. Отмечаю, что письменный стол почти чист, лишь в обоих его углах высятся папки скоросшивателей — аккуратно сложенных.