Крепость
Шрифт:
Продолжаю тем же сверхвежливым тоном и вновь получаю отличную возможность видеть огромное удивление на лице парижского легавого, к которому обращаются так вежливо. Флик дает справку вкрадчивым голосом и при этом наклоняется до уровня моего лица: Нам следует проехать дальше на восток — через Sceaux, затем сначала в направлении Choisy-le-Roi, а потом все время по banlieue.
— Trente minutes, e peu pres, mon lieutenant!
— Et mille fois merci!
Наверняка этот человек расскажет сегодня вечером дома о таком событии, как наш вежливый разговор, и если ему здорово не повезет, то жена посчитает его душевнобольным.
Эти странные взгляды пешеходов! Только ли мне они направлены? При взгляде в зеркало вижу, что некоторые из зевак останавливаются, и глазеют на нас, открыв рот. Но это, пожалуй, следует отнести насчет нашего драндулета, а также на то, что наш «линкор» несет на себе номер Вермахта. Газогенераторный грузовик германского Вермахта — когда еще можно было увидеть такое чудо в Парижском пригороде!
Ржавые бензонасосы у бордюра тротуара перед давно заброшенными бензоколонками. Просто смех: Для нас тоже больше не было бы бензина, если бы мы находились в пути вместо «ковчега» на автомобиле, требующем бензина.
Когда приходится остановиться перед перекрестком, слышу из открытого окна мелодию по радио, звучащую как Marseillaise. Может у меня уже слуховая галлюцинация? Да, точно, при внимательном слушании это совсем не Марсельеза.
Сделано довольно умело, звучит почти как Marseillaise, однако, не является ею!
И радио у открытого окна?
На такие шутки французы всегда были способны. Симона тоже была довольно умела в этом. «Vive la France», можно было прочитать на одной из ее блузок сотни раз — слова, напечатанные красным и синим шрифтом. Выглядело как красивое, изящное смешение красок, и только при ближайшем рассмотрении, в формах и переливах цвета, можно было узнать эти слова.
Так проезжая мимо, пытаюсь расшифровывать письменные фрагменты на полуистрепанных плакатах, висящих на брандмауэрах. Плакаты многократно переклеены и разорваны на большие куски. Непросто расшифровывать такие вот клоки. Но тут мой взгляд привлекают большие красные буквы: «HALTE AU NAZISME!».
Слово «HALTE» — сбивает меня. Странно, что оно звучит на французском языке почти как по-немецки. Позаимствовано из немецкого языка?
Теперь приходится ехать по компасу. Здесь проходит дорога с односторонним движением — sens unique —, в которую нам никак не влезть. Но «кучер» действует так, будто вообще не видел дорожный знак. «Кучер» мог бы в своей отупляющей скуке легко направить «ковчег» прямиком в ад, если бы я только показал ему направление. Он, кажется, не чувствует ни капли напряжения, висящего в воздухе.
Fresnes.
Спрашиваю какого-то старика о тюрьме. При этом Бартлю и «кучеру» становится буквально «дурно». И тут, внезапно позади нас, раздается щелчок. По нам сзади стреляют, что ли? Или с крыши? Из мансарды? Каждой клеточкой своего тела чувствую: Здесь настоящая бочка с порохом, готовая взорваться в любую минуту!
Но затем беру себя в руки и успокаиваюсь: Это, конечно, просто неисправное зажигание.
Мы должны найти Симону — любой ценой. И еще шины. Симону и шины! Симону и шины! Симону и шины! бормочу сам себе под нос как заклинание.
Брожу взглядом по пестрым деревянным дорожным указателям на перекрестках: Тактические знаки и цифры, но никакого указания на парк автомобилей.
В утреннем свете швейцарские домики этих пригородов выглядят печально в своем странном стиле вырезанных лобзиком фигурок. Красочные цвета, напоминающие пестроту цветочных клумб, тоже не могут ничего изменить. Серые стены, закрытые зеленые ставни, закрытые железные ворота, высокие столбы ворот из красных кирпичей. Тявкающие собаки, отсутствие людей, отсутствие машин — что за хреновый район!
В конце дороги возвышается огромный серый бастион: Без сомнения это и есть тюрьма!
Этот вид доставляет мне боль: Неужели за стенами вот этого каземата находится Симона?
Мощные стальные ворота.
«Серое, серое, серое: Оставь надежду, всяк сюда входящий!» пронзает меня мысль.
В караульном помещении, отвратительно воняющем лизолом, узнаю от фельдфебеля в форме СС, с бляхой с изображением черепа и костей:
— Все транспорты с заключенными ушли…
— А куда?
— В Равенсбрюк, господин лейтенант.
— В Равенсбрюк?
— Так точно, господин лейтенант, это такой концентрационный лагерь…
Судорожно сглатываю от страха. Концлагерь? Как Симона сможет это пережить?
Я как-то видел заключенных из концлагеря — это были не люди, а настоящие живые мертвецы, около Ландсберга, которых привезли из какого-то концлагеря и которые выглядели гораздо хуже, чем даже русские военнопленные.
А затем мелькает мысль: Симона в Германии! В Равенсбрюке! — Равенсбрюк… Что там было с Равенсбрюком?
«Зуркампф находится в концлагере Равенсбрюк — Уккермарк — это в направлении Нойштрелица», слышу, словно наяву объяснение Казака.
— Когда же здесь была произведена зачистка? — спрашиваю фельдфебеля как можно более безразлично.
— Три-четыре дня тому назад, господин лейтенант…, однако…
Что за странный тип этот штурм- или штурмбан- или как там еще-чего-то-фюрер? Раньше эти парни выглядели совершенно иначе. А теперь передо мной эта вот потертая рожа: Мужик кажется полностью в дерьме.
В руке сильно бьет пульс, и голова, кажется, тоже уже не в порядке: Меня так мутит от головокружения, будто кто-то тянет за ноги. Но чувствую, что если только обопрусь о письменный стол этого испуганного караульного, то, наверное, смогу справиться с этим своим состоянием.
Подожди-ка, этот странный человек хотел же сказать еще кое-что, но замолчал поколебавшись…
— Однако, что? — невольно повышаю на него голос, хотя вовсе не хочу этого.
— Однако, это еще вопрос, господин лейтенант, прибыл ли туда этот транспорт.