Крепы
Шрифт:
— Сам-то он проливал?! Штаны в штабе он протирал, пять пар протер… Сука! Умри только, я тебе такую кровь устрою!.. — и возле носа пьяного Кости помаячил огромный невидимый кулак. — Умри только!
— Ты что, меня гонишь? Фронтового друга Егора гонишь?! — ничего не понимая, продолжал тот. — Да кто ты такая, чтобы на фронтовую дружбу руку подымать? Ты — баба! Квартиру ухватила и сиди, молчи, пока бойцы между собою разговаривают.
— Вон отсюда! — сказала моя старуха. — Все вон отсюда!
— Никуда мы не пойдем! — зашумел пьяный дурак. — Пойми, Максимовна,
И тут меня охватила ярость. Я даже не заметил, что стоящая в дверях Анна подняла обе руки ладонями вверх. Я схватил бутылку, рванулся к Косте и со всего маху заехал по голове живому ветерану несуществующим стеклом. Никакого эффекта — он даже и не поморщился.
— За шиворот… За шиворот возьми… — прошептала Анна.
Я схватил его за воротник пиджака. Воротник от рывка смялся и треснул. Мне, кажется, удалось приподнять Костю над стулом. Я опомнился, только когда увидел, что все мои мертвецы так и покатываются со смеху.
— Ты чего! Чего?.. — плохо соображая, заверещал ветеран. — Пусти, гад!..
Мне стало неловко. Старуха моя вскочила со стула и кинулась из комнаты. Я поднялся, извинился перед гостями и последовал за нею. Я видел, как она заперла спальню на ключ и рухнула на кровать. Она задыхалась от горя, плакала, била кулаком в подушку. Я стиснул зубы, ощутив себя невероятно беспомощным и жалким. И тут вдруг понял, что вот сейчас она услышит меня, и просто сказал:
— Ну хватит уже, будет тебе убиваться! Можно подумать, ты померла…
— Где ты? — спросила она, оглядывая комнату.
— Дурочка! — сказал я как мог ласково и осторожно дотронулся до ее руки. — Я здесь.
— Где?
— Просто ты меня не видишь… Пока не видишь… — и снова дотронулся до ее руки. Глаза Герды Максимовны расширились, как от боли. Она смотрела на собственную, лежащую поверх покрывала руку и, кажется, наконец увидела мою ладонь, бережно накрывающую ее сверху. — Ну вот, — сказал я. — Еще немножечко, и мы опять будем вместе!
И в эту минуту за стеной слаженным старческим хором грохнули голоса:
— За память! За память!.. — зазвенели рюмки.
— Не могу! — сказала моя старуха. — Не могу больше!…
Надо сказать, здорово они меня своей памятью разозлили.
— Извини! — сказал я, проходя сквозь стену и снова оказываясь у стола. — Совсем упустил из виду… Сейчас… — и обращаясь к своим покойным однополчанам и друзьям, добавил уже неслышно для нее: — Помогите-ка мне, ребята. Что-то надоели мне эти пьяные гости… Надоели мне что-то их воспоминания. Не помню я что-то ничего подобного.
Меня так и подмывало сделать это — вышвырнуть вон всю компанию, спустить всех с лестницы. Как мне хотелось увидеть их перекошенные лица, их волосатые уши, побагровевшие от того, что вдруг уловили краешек забытой ими правды; увидеть катящиеся по ступеням мятые ботинки и липовые ордена! И я их вышвырнул, правда, не совсем своими руками.
Комната наполнилась очищающим холодом. Анна распахнула окно. Она сняла телефонную трубку и вопросительно посмотрела на меня. Я попытался припомнить, был ли телефонный звонок. Анна повернулась и вышла. Отчетливо доносились крики с лестницы: пьяные вояки не хотели терять позиций и сопротивлялись.
— Егор Кузьмич? — послышался голос в трубке. Это был голос Алана.
— Ты меня слышишь? — удивился я.
— Да! Слышу. — Он помолчал. — Где мой мальчик?
— Не знаю! — солгал я.
— Есть еще одна проблема, — сказал Алан. Крики на лестнице становились все сильнее и сильнее. — Я все это время думал. Кажется, нас с вами провели. Я имею в виду эту комиссию. Наш отчет не заинтересовал их, я думаю, потому, что они там и так все очень хорошо знают. — Он опять помолчал. — Егор Кузьмич, мы теперь с вами в разном положении. И если вам удастся узнать что-нибудь об этой странной Комиссии по аномальным явлениям…
— Конечно… — сказал я. — Но по-моему, лучше у Анны спросить… — и тут я сам отчетливо увидел, что у Анны ничего спрашивать нельзя. Не понял, не почувствовал, а именно увидел — самый краешек нашего будущего. И краешек был черный.
— Ну вот! — сказал Алан. — Кажется, вы сами все поняли.
XVIII
Мы сидели на постели друг против друга, и я видел в глазах моей старухи отражение собственного зыбкого силуэта. По квартире гулял холодный ветер. Анна пооткрывала зачем-то все окна, а потом ушла, не стала мешать. Я протянул руку и кончиком пальца взял слезинку со щеки моей Герды Максимовны.
— Теперь мы будем жить долго. — сказал я. — Вместе!
— Ты не уйдешь? — спросила она.
— Не знаю… Но постараюсь.
— Не уходи!.. — попросила она и вдруг, придвинувшись, обхватила мою голову ладонями. Ладони не провалились, они гладили меня по лицу, они дрожали. — Я все поняла, когда ты ушел… — шептала она. — Этот открытый псалтырь… Этот псалом…
— Какой псалтырь? Какой псалом? — Мне совершенно не хотелось в эти минуты думать ни о чем постороннем, хотя в голове и гремели отдаленные, поминающие меня недобрым словом голоса побитых орденоносцев. — Слушай, — сказал я. — Мы будем жить долго, долго… Так долго, сколько сможем… Пока ты жива, у нас есть квартира, а всякие неприятности я теперь легко увижу. И боли нет!
— «Ибо не враг мой… — прошептала вдруг моя старуха, — не ненавистник мой величается надо мной, но ты, что был для меня то же…»
Отчетливо, как в открытой книге, я увидел в недавнем прошлом ясную картинку из недавнего прошлого: Герда Максимовна входит в кабинет; на столе, на моем рабочем столе лежит открытый псалтырь. Неудивительно, что она подумала, будто это я оставил его так и подчеркнул строки. Псалтырь, конечно, у меня на полке имелся, но я, как говорится, пыль с него не сдувал. Мне бы и в голову не пришло открывать и подчеркивать, да еще в подобной запарке. Но кто же тогда это сделал? Я попробовал заглянуть дальше, но что-то оттолкнуло, не пустило, и картинки в книге перемешались.