Крещатик № 95 (2022)
Шрифт:
– If i had my way! – надрывали горло музыканты, будто не замечая происходящего.
С оглушительным грохотом обвалился балкон. Прорвались трубы. С потолка лился дождь. А Grateful Dead всё играли.
– I would tear this old building down!
Сорвался экран, развалив к чертям сцену. А Grateful Dead всё играли. «Но как? Как такое возможно?» – подумал Уильям, но тут же отбросил эти мысли и пошёл к выходу. Воды было по щи колотку.
Фуышшш! – кусок потолка упал прямо перед Уильямом. Но ни трупов, ни крови не было. Люди будто
«Какого чёрта? – думал Уильям. – Их же размазало… я сам видел…».
Он поскользнулся. Ударился. Бился в конвульсиях (видимо, от электрического тока и воды на полу). Но ему не было больно. И даже страшно не было. Голубое утро улыбалось ему через дыру в потолке.
– Если б я решал! – пели музыканты. Уильям каким-то образом знал, что если запоёт вместе с Дэдами, то огромный кусок потолка упадёт прямо на него.
– Я бы снёс этот дом к чертям! – крикнул Уильям, и потолок действительно обвалился, и он набрал воздух в лёгкие и крикнул:
– Это лучшее место на свете! Хвала рок-н-роллу! Слава Грейтфул Дэд!
Виталий АМУРСКИЙ
/ Париж /
Вновь назад оглянулся случайно, где всё изменилось
И ушло, не махнув на прощанье рукой – мол, привет!..
О, судьба, будь добра, подари мне высокую милость
Сохранить то, что было светло, позабыв черноту прошлых лет.
Помоги сохранить тот снежок, что порою скрипел под ногами,
Городских фонарей, убегающих в ночь, желтоватый отлив,
Лица старых друзей, что в беде иногда помогали,
Даже если при этом, увы, ничего изменить не могли.
Помоги не забыть двери тихих подъездов, замков не видавших,
Голубятни, сирень во дворах той Москвы,
Где, оставив «Динамо», уже в Лужниках, мы болели за «наших»,
То есть, значит за тех, кого больше не встретить, увы.
Не финал, а движение сердца важней остального —
Это понял не сразу, но всё же я понял сполна,
И с печалью зрачки – убедился – надёжнее взгляда стального,
Ибо жизнь не из стали, вернее, стальной не должна быть она.
Праздника душа давно не ищет.
Впрочем, и не думает о нём.
Греет же меня теперь, дружище,
То, что поросло уже быльём.
Ну, конечно, это только шутка.
Греться в прошлом – право, ерунда.
По-другому лучше напишу-ка:
Человечней жили мы тогда.
Ничего, что нет следов эпохи,
Скудным и печальным чей был быт,
Радостей же – считанные крохи…
Только мною всё же не забыт.
Видится порою мне, как тает
Снег московский и, добавив радость дню,
На трофейном «Опель-капитане»
Фронтовик катает ребятню.
Фронтовик из нашего же дома —
Старого, с десятками квартир, —
Звали его дети: дядя Грома,
Дружно добавляя: – Прокати!
И по мостовым весенним мокрым
Мчал счастливых «Опель-капитан»…
– Прокати! – воскликнуть снова мог бы,
Так же, как тогда, когда был мал.
Будь добро из золота, то проба
Высшая стоять должна бы там,
Где навек остались дядя Грома,
Темно-синий «Опель-капитан».
Как театр, начавшийся с вешалки:
Папиросный дымок, вино
И созвездия перемешанные,
Будто косточки домино.
Из окна слегка приоткрытого
И зашторенного на треть,
Нестареющая «Рио-Рита» —
Не желающая стареть.
Листопадами и метелями
Время мечено, но до сих пор
Снятся мне иногда незатейливые
Декорации те к пьесе Двор.
Незнакомым россиянам,
зачисленным властью в «иностранные агенты»
О, город мой, давным-давно не я ли
Любил смотреть в рождественские дни,
Как снегирями в мокрый снег ныряли
Твоих автомобилей стоп-огни.
О, город мой, давным-давно не мне ли
На Пресне или у Москвы-реки
Порою сквозняки печально пели.
Твои, а не чужие сквозняки.
О, город мой, мне так давно неведом
Ни свежий воздух твой, ни новый смог,
Но сердцем я к твоим причастен бедам,
А, значит, «инагентом» зваться б мог.
Москва, Россия, мы давно не вместе,
Не жалуясь же, впрочем, на судьбу,
Быть «инагентом» счёл бы делом чести,
Я говорю, имея вас в виду.
Сестре Татьяне
На антикварных рынках
Встречались мне в бумагах
Военных лет открытки
И письма из Гулага.
Писавшиеся с болью,
Достоинством и честью,
Тем, кто ушедших помнил
И тем, кто враз исчезли.
Тут – крепкие объятия,
Там – раненое сердце.