Крёстный сын
Шрифт:
– - Когда я смогу опознать его?
– - спросила Ив, которую уже начинала раздражать болтовня начальника.
– - Приходите завтра рано утром, часов в пять, можно чуть раньше.
– - Хорошо. Если вы не возражаете, деньги я передам вам тогда, когда вы передадите мне его.
– - Да, так и договоримся.
На этом они распрощались.
Солдаты, закрывшие за Ив ворота, долго с удивлением и уважением глядели ей вслед.
– - С тебя
– - Будет тебе ужин, вот сменимся и пойдем в кабак. Но я бы и трех ужинов не пожалел, лишь бы посмотреть на рожу Фергюса, когда этот юнец с ним разговаривал.
Его напарник хмыкнул и согласно кивнул.
– - А еще, -- продолжал проигравший, -- я бы много дал, чтобы узнать, из какого рода мальчишка.
– - Зачем?
– - Перешел бы к ним на службу. Надоело тут у черта в заднице киснуть и караулить начальника, который жиреет на чужих смертях, пусть и лихих людей...
Ив вернулась в свое временное жилище, было еще не поздно, предвкушение завтрашнего дня бродило во всем теле, и спать не хотелось. Уже стемнело, небо блистало звездами, ярко светила почти полная луна, и дочь Правителя решила прогуляться к морю. Она быстро вышла на берег, который в этом месте оказался высоким и обрывистым. Скалы уходили вниз отвесной стеной, а далеко внизу переливались маслянисто блестевшие черные волны. Девушка села почти у самого края обрыва и стала смотреть вдаль, на неспокойный бескрайний простор, который разрЕзала надвое лунная дорожка. "Midnight on the water..." (Jeff Lynne, Electric Light Orchestra, Cant Get It Out Of My Head), -- вдруг зазвучала у нее в голове старинная баллада, не раз слышанная в детстве. Ив сидела, вспоминая красивую мелодию и странные слова про дочь Океана. "Хорошо, что здесь рядом море, и контрабандисты, и острова, там, почти у горизонта", -- она не различала их в темноте, но видела раньше на карте в библиотеке. "Старик наверняка решит -- мы ушли этим путем. Пусть поищет, отсюда открывается полмира, ему надолго хватит. Наверняка начнет с Архипелага... А мы и будем на острове, но не там, не в море. Его он вряд ли когда-нибудь найдет..." Она посидела еще немного, но осенний ветер крепчал, и холод начинал пробирать до костей. Пора было идти в дом и ложиться спать, чтобы хоть немного отдохнуть от утомительной дороги.
В угольных копях Южной провинции каторжники работали под землей в нечеловеческих условиях, мало кто мог протянуть больше нескольких лет. Уже к концу первого года человек превращался в доходягу и влачил жалкое существование. Сбежать оттуда было невозможно. Филип находился на каторге почти четыре недели. Тех, кто провел там менее полугода, называли "крепышами" и держали в бараках отдельно от остальных, чтобы более сильные не отнимали еду у измотанных доходяг. Граница в шесть месяцев была весьма условна: кому-то удавалось продержаться дольше, но большинство, наоборот, переходило в разряд доходяг гораздо раньше. Каторжники работали по двенадцать часов в день. Некоторые начальники пробовали удлинить рабочий день, но это оказалось малоэффективно и резко повысило смертность. На работу в забой отводили утром, снимали на входе кандалы с рук и выдавали кирку. Ножные кандалы не снимались никогда. Возможность бунта практически исключалась очень скудным питанием и тяжелой работой, а на случай, если что-то непредвиденное все же случится, содержался солидный штат охраны.
После десяти лет бытности разбойником Филип легко мог почувствовать себя своим в компании любого сброда, и проблем с другими каторжниками у него не возникло с самого начала. Все были одеты в одинаковые робы, он ничем не выделялся. Дорога с кандалами на ногах и руках в связке с остальными выматывала заключенных, и по прибытии на место им предоставляли два дня отдыха и усиленное (по местным меркам) питание. Ну, а потом началось то, зачем их сюда пригнали: каторга. Вновь прибывших всегда ставили на самые тяжелые работы. Поначалу Филипа это даже радовало, ибо полная физическая вымотанность отвлекала от ненужных мыслей, но по мере убывания сил труд становился все более невыносимым. К концу третьей недели молодой человек перестал запрещать себе думать об Ив. Теперь эти мысли стали единственным, что поддерживало его, не позволяя дать в морду одному из жирных охранников и тем самым освободиться от всего, ибо подобные выходки карались очень жестоко.
Однажды утром Филип проснулся от тычков в ребра. Открыв глаза, он увидел стоявшего над ним охранника, который занес ногу для очередного пинка. Солдат заметил, что каторжник проснулся, но раз уж нога была занесена, он ее и опустил, на сей раз весьма ощутимо пнув лежащего носком сапога. У Филипа возникло острое желание схватить солдата за ногу и дернуть так, чтобы тот свалился в груду гнилой соломы, служившей каторжникам постелью. Но он в очередной раз сдержался. Сбросив с себя грязное тряпье, которым укрывался, молодой человек сел, протер глаза и осмотрелся. Двое охранников пинками будили остальных каторжников. Это было необычно: сигналом к подъему служили удары по большому тазу, висевшему у входной двери, но сегодня солдаты, судя по всему, не желали производить лишний шум. Когда все заключенные вылезли из соломы, им приказали выйти на середину барака и встать в две шеренги лицом друг к другу. Охранники зажгли несколько дополнительных ламп.
"Неужели?.." -- подумал Филип, с трудом унимая дрожь от безумно вспыхнувшей надежды и не отрывая взгляда от двери, но Ив среди вошедших явно не было. Он прекрасно понимал: его подруга не может заявиться в каторжный барак в своем обычном виде, но тощий бледный мальчишка, шедший за начальником и сильно смахивающий на доходягу, на переодетую красотку никак не тянул. Со здоровьем у юнца не все было в порядке -- пару раз вдохнув зловонные барачные миазмы, он побледнел еще больше, чуть не рухнул в объятия начальника и прижал к носу платок. Филип про себя презрительно фыркнул, решив, что начальник тут же потащит нежного птенчика на свежий воздух, но быстро раскаялся в своих подозрениях: паренек с неожиданным упорством уверенно направился к выстроенным каторжникам. Мальчишка медленно двинулся между шеренгами, внимательно вглядываясь в темные фигуры по обе стороны прохода. Филип, стоявший почти в самом конце, оцепенело следил за тем, как юноша подходит все ближе, вот он поравнялся с ним и остановился. Начальник, шедший следом, чуть не налетел на него.
– - Пусть вот этот поднимет голову, -- хрипловато сказал незнакомец, указывая на Филипа.
Тому не хотелось повиноваться: паренек совсем не был похож на Энджи, даже голос был другим, а кому еще он мог понадобиться? И зачем? Уж понятно: если и понадобился, то не для чего-то хорошего.
– - Эй, ты! Слышал, что тебе говорят?
– - начальник ткнул каторжника в грудь рукоятью хлыста.
Делать было нечего, раз он кому-то так нужен, все равно достанет. Филип поднял голову и взглянул на стоявшего перед ним мальчишку. В это время юноша опустил руку с платком. Филип секунду смотрел в бледное, осунувшееся лицо, не узнавая, потом их глаза встретились, и он понял, что спасен.
Для Ив вход в барак оказался шоком. Она едва не потеряла сознание от вони нечистот и немытых человеческих тел, висящей там. Начальник, на которого наткнулась пошатнувшаяся девушка, спросил с иронией:
– - Может, теперь передумаете, сударь, и оставите мерзавца подыхать здесь?
– - Я обещал отцу привезти его, -- ответила она, доставая из кармана надушенный платок и прижимая к носу.
После пары вдохов сознание прояснилось, и Ив смогла разглядеть внутренность барака. Длинное низкое и узкое помещение было скудно освещено масляными лампами, которые висели на стоящих в два ряда по центру столбах, поддерживавших крышу. Сбоку у входа на веревке болтался старый таз, весь во вмятинах от ударов. В углах по обе стороны от двери стояли столь же погнутые ведра, выполнявшие роль отхожих мест. На паре из них даже имелись щербатые крышки. У стен, по бокам от центрального прохода, по всей длине барака на полу валялась солома вперемешку со старым грязным тряпьем. Каторжники стояли в две шеренги вдоль столбов с лампами.